 После визита в Ленинград знаменитый Лоуренс Оливье говорил: «В
России есть один актер - абсолютный гений! Только фамилию его произнести
невозможно»... Эта непроизносимая фамилия - Луспекаев. Позже Павла
Луспекаева, уже безногого и безработного, Олег Ефремов стал уговаривать
переехать в Москву и поступить в «Современник». «Олежка, дорогой ты мой
человек! Ты посмотри на меня внимательно! Да если ТАКОЕ выйдет на твою
сцену, весь твой «Современник» рухнет!»…
Невозможный человек
«Аристарх,
договорись с таможней!»,- усмехнулся Абдулла. Аристарх немного
промахнулся, и пуля, которая должна была навеки успокоить мятежного
Верещагина, только рассекла ему бровь - глаза лихого таможенника
налились яростью.
Этот эпизод был придуман прямо в день съемки - дело в том, что на
площадку актер Павел Луспекаев явился с ножевой раной на лице
(последствие ссоры с местными жителями в ближайшей пивнушке), и никакой
грим не спасал… Такой уж Луспекаев был человек: удивительно еще, что он
смог дожить почти до 43 лет. Мальчишкой, в родном Луганске, он отчаянно
дрался, так что однажды получил раскаленным металлическим прутом в лицо -
меньше, чем в сантиметре от глаза. В шестнадцать он убежал из дома в
партизанский отряд - шел 1943 год… В одном из разведывательных рейдов
Паше пришлось часа четыре неподвижно пролежать на снегу, и он сильно
обморозил ноги - с тех пор кровь по сосудам уже не могла проходить
нормально. Ему бы сразу как следует пролечиться, да некогда было -
война! А потом в ближнем бою Луспекаева тяжело ранили в руку разрывной
пулей. В саратовском военном госпитале ему уже вкатили наркоз -
ампутация казалась единственным способом сохранить юноше жизнь. Каким-то
немыслимым усилием воли Паша выплыл из беспамятства и не позволил
хирургу дотронуться до своей руки, пока тот не поклялся попробовать
обойтись без ампутации. И ничего, зажила рана, даже следа на руке почти
не осталось!
Когда на ногах появились незаживающие язвы, Луспекаеву
было тридцать. «Газовая гангрена, последствие юношеского обморожения
ног»,- сказал врач. И на этот раз ампутации избежать не удалось.
Правда, хирурги надеялись обойтись малыми потерями, но привело это
только к тому, что «резать» Пашу пришлось по частям: сначала
ампутировали пальцы одной ноги, через месяц - пальцы другой. Спустя
некоторое время - всю стопу одной ноги. Потом - другой. Товстоногову
Луспекаев написал: «Дорогой мой Георгий Александрович! Должен вас
огорчить, я никогда не буду вам врать. Театр любит сильных и здоровых
людей, а на меня рассчитывать нельзя». Он мог бы вообще никогда не
встать, если бы не министр культуры Фурцева: она выписала из Франции
дорогущие лекарства и добилась изготовления специальных протезов.
Луспекаеву
выписали обезболивающий наркотик пантопон, и около года он жил в
полубреду. «Мне противно держать перо и что-то писать, но я должен
записать, что в течение суток уколол что-то около 16 кубиков. Я погряз в
этой мрази и хочу, чтобы быстрее наступил конец»,- записал он в
дневнике и тут же решил бороться. «Люди! Я боюсь даже верить, но через
три часа будет трое суток, как я сделал последний укол. Муки адовы я
прошел… Терплю! Через восемь часов будет четверо суток. Вымотало
страшно, ничего не ем - ослаб, ужасно устал. …Да, да! Поборол! Самому не
верится! Пантопончики - тю-тю! Будь они прокляты». Луспекаев
действительно был способен на все, даже на невозможное!
1968 год.
Съемки «Белого солнца» проходили под Махачкалой, в районе песчаной горы
Сары-Кум. От гостиницы до места съемок проехать нельзя ни на чем -
колеса вязнут в песке. Каждый день полкилометра туда и полкилометра
обратно, черепашьим шагом, утопая в барханах! Кто-то из каскадеров
смастерил для Луспекаева очень крепкую, удобную и красивую палку. На
нее-то актер и опирался, вышагивая по пустыне, а еще - на плечо жены
Инны. После съемочного дня Луспекаев шел на берег Каспия, разувался,
опускал ноги в воду и сидел часами: боль понемногу уходила. Иногда он
привязывал к тому, что осталось от его ног, металлические плавники и
уплывал от берега километра на два. «Паша, а если утонешь?»,- говорили
ему. «Утону - вспоминайте». «Ты просто невозможный человек!» Впрочем,
«невозможным» его называли всю жизнь.
1960 год. «Паша,- уговаривал
его представитель администрации БДТ перед официальным приемом на
гастролях в Варшаве,- держи себя в руках! Не пей! Совсем не пей! Паша,
подумай, ведь там будет министр культуры Польши! Бога ради, давай
обойдемся без международного скандала. И никаких драк - ну пожалуйста,
ну умоляю! Просто сядь скромно в уголок и молчи! Было бы идеально, чтобы
тебя там вообще никто не заметил и не запомнил, ты понял меня, Паша?!»
Но быть незаметным - это выше Пашиных возможностей! Попробуйте
предложить остаться незамеченным Гулливеру, собирающемуся навестить
страну лилипутов. И, конечно, стоило Луспекаеву войти на этот чертов
прием - в светлом костюме цвета кофе с молоком, в бабочке цвета
шоколада, рост непомерный, в плечах - косая сажень, глаза яркие, горячие
- все, начиная с польского министра культуры, стали смотреть в основном
на него одного. А после пятого тоста Паша во весь свой богатырский рост
вдруг поднялся из-за стола и... «О-о-очи че-о-о-рные! О-о-очи
стра-а-астные!» Рванул на себе крахмальную рубаху вместе с бабочкой,
раскинул руки! Ну не вынесла его горячая душа, потребовала песни!
Впрочем, обещание свое Паша помнил твердо и от драки, равно как и от
международного скандала, в этот вечер старательно воздерживался.
Кончилось тем, что подрались… две польские оперные певицы. Вцепились
друг другу в пышные прически (а все потому, что Луспекаев недвусмысленно
подмигивал сразу обеим).
Да что там невольно спровоцированная драка
оперных див по сравнению с тем, что Паша устроил на гастролях в ГДР!
Немецкие актеры пригласили ленинградских коллег в  гостиничный
ресторан, заказали бутылочку шнапса. Луспекаев шепнул Олегу
Басилашвили: «На такую компанию, да одна бутылка! У нас там еще осталось
в номере-то? Принеси, будь добр». Басилашвили принес. Паша взялся
говорить тост: «В замечательном городе Берлине, чистом, красивом, где
даже в гостиничных номерах - легчайшие пуховые перины»… И так далее, и
тому подобное. Закончил неожиданно: «Моя бы воля, построил бы вас в ряд,
вывел в чисто поле, и из пулемета, из пулемета». Конечно, переводчик,
как мог, спасал ситуацию, но вот лютого луспекаевского взгляда,
устремленного на хозяев, было никак не скрыть. «Ты невозможный человек,
неуправляемый, непредсказуемый, совершенно дикий»,- выговаривали потом
Луспекаеву. «Ну не могу я слышать их поганую немецкую речь! -
оправдывался Паша.- С самого 43 года не могу. Уж вы меня простите,
дорогие мои!».
Кровь, горячая в квадрате
Что может быть
взрывоопаснее, чем смешение армянской крови с казацкой?! Отец Павла -
мясник Багдасар Гукасович Луспекаев - был родом из Нахичевана, мать -
Серафима Авраамовна, в девичестве Ковалева - с Дона. От нее Павел взял
высокий рост, стать, горластость и прямодушие. От отца - горячий нрав и
неистребимую склонность к загулам. Жить разумной, размеренной,
распланированной жизнью он не умел - так же как, к примеру, не умел
ходить по канату. Сама прямая линия была для него невыносима: Луспекаев
передвигался исключительно зигзагами. От безудержного, безобразного
разгула - к таким же безудержным слезам раскаяния, и обратно. Олег
Басилашвили, друживший и соседствовавший с Луспекаевым по лестничной
клетке в Ленинграде, рассказывает, как однажды уговаривал Пашу бросить
пить. Тот выслушал, покивал разумно, обещал завязать. Но не прошло и
нескольких часов, как Басилашвили нос к носу столкнулся с крепко
выпившим Луспекаевым в ресторане. Басилашвили укоризненно покачал
головой, Павел взбеленился. Слово за слово, и вспыхнула страшная ссора,
так что Паша даже запустил в друга невесть откуда взявшимся ножом. Слава
Богу, не попал - нож вонзился в стену. Ночью Луспекаев покаянно стоял
перед Басилашвили на коленях, и никакая сила не могла заставить его
подняться - даром что друг уже давно все ему простил.
Таких историй
про Луспекаева существует множество. Например, вот эта: 1946 год.
Девятнадцатилетний Луспекаев - тощий, нелепый, невероятно талантливый
студент Щåïкинского училища. Но однажды профессор Зубов влепил ему по
мастерству вместо пятерки четверку. Оскорбленный Паша поехал скандалить к
Зубову на дачу. Пока добрался - ночь на дворе. Стал стучать кулаком по
воротам, переполошил соседей, кто-то выскочил с берданкой… Через час
перед сердитым Зубовым коленопреклоненный Павел слезно голосил: «Отец
родной, прости! Ты для меня дороже всех, я за тебя землю есть стану»,-
и, недолго думая, отправил пригоршню чернозема в рот. «С этим студентом
просто невозможно работать»,- жаловалась чопорная, пожилая учительница
танцев. Она ведь не знала, что у Луспекаева болят ноги, и без конца
делала ему замечания: «Легче, молодой человек, легче прыжок». Павел
застенчиво улыбался, басил: «Спасибо, мамаша! Постараюсь» и по-свойски
хлопал ее по плечу. Он всегда и со всеми разговаривал на «ты». Ну как
такого, пусть даже очень талантливого, оставить в Москве! Да к тому же
истребить южный говорок так и не удалось… Словом, Луспекаева отправили
по распределению в Тбилиси - в русский драматический театр. Вместе с ним
туда распределилась и молодая жена - Инна Кирилова.
Инна училась в
«Щепке» на два курса старше Луспекаева и, говорят, тоже подавала большие
надежды. Да только в итоге все ее силы ушли на заботы о «большом
младенце», за которого ее угораздило выйти замуж. То Паша до полусмерти
напьется, то подерется с кем-то, то у него не выходит роль и он впадает в
безумство («О, дух, приди, приди!»,- кричал однажды Луспекаев,
начитавшись Гете и, конечно, восприняв историю с проданной душой
совершенно буквально. Дух не явился, и Павел заплакал: «Никому-то я не
нужен!»). Денег в семье вечно не хватало - даже когда Паша стал очень
много зарабатывать. А еще он вечно выигрывал во всевозможные лотереи, и
дом был завален всякими ненужными, но громоздкими и дорогостоящими
вещами вроде фарфоровых зверей или расписных кофемолок. «Что ж я могу
поделать, если мне всегда везет!»,- оправдывался Паша. Так и жили, и
рождение дочери Ларисы, по-домашнему Ляльки, мало что изменило…
Словом,
Инне было не до карьеры. В Тбилиси она еще играла героинь, а вот в
Ленинграде, в БДТ, куда мужа со временем пригласили работать, уже была
«бабой у воды» (так в театре называют тех, кто выходит в массовке).
После смерти Луспекаева ее вообще перевели в пошивочный цех, а потом и
совсем уволили… Но все это позже, а тогда, в Щепкинском училище, гордая,
талантливая, образованная Инна - подтянутая и строгая, с длинной косой -
поразила воображение Паши Луспекаева. Такие «барышни» всегда нравились
ему, но Павел и представить себе не мог, что одна из них может полюбить
его - большого, дикого, неотесанного… А вот поди ж ты, полюбила! А через
месяц после свадьбы он, влюбленный и счастливый молодожен,
благоговеющий перед своей прекрасной женой, вдруг пропал из дома на
неделю. Оказалось - загулял с какой-то случайной девицей из Ростова…
Конечно, Паша вернулся, и валялся в ногах у жены, и бил себя в грудь, и
каялся… Инна простила, как потом еще много раз прощала. А Павел
частенько плакал пьяными слезами на чьем-нибудь случайном плече: «Моя
Инка - святая! А я - подлец».
Как-то раз Луспекаев три дня подряд
пропускал репетиции. Товстоногов велел узнать, не приехал ли в город
Пашин закадычный дружок Евгений Весник. Оказалось, что Весник ни при чем
- просто Луспекаев смертельно влюбился в гастролировавшую в Ленинграде
Аллу Ларионову. Вообще-то она сразила его своей красотой несколькими
годами раньше, еще в Тбилиси, когда приезжала туда на гастроли. Да вот
только тогда ему, начинающему актеру, что называется, «не светило», а
вот теперь «расклад» выходил иной, и Паша просто взял и завалился к даме
сердца в гостиницу «Европейская», да так и не выходил из ее номера все
три дня. На пробах «Бега» он влюбился в актрису Татьяну Грач. Он должен
был играть генерала Черноту, она - его «походную жену» Люську. «Так, как
я, никто не сможет по Парижу в подштанниках»,- убеждал Павел
режиссеров Алова и Наумова. Потом ситуация повернулась так, что на
Черноту, к великому огорчению Луспекаева, был все же утвержден Михаил
Ульянов.
Про Таню Ткач Павел не забыл и, договариваясь о съемках в
«Белом солнце пустыни», поставил ультиматум: «буду сниматься только
вместе с ней». Просьбу знаменитого артиста уважили, и Татьяна сыграла
старшую жену Абдуллы.
Быть знаменитым
Знаменитым артистом
до самой премьеры «Белого солнца» Луспекаев себя не чувствовал, и от
этого даже страдал. Однажды в конце 1969 года в Москве между ним и
Михаилом Козаковым произошел такой, или почти такой разговор:
- Ты,
Миша, знаменитость… А я популярным артистом был только однажды. Позарез
нужны были деньги, ну и снялся я в противопожарной короткометражке.
Думал, никто ее и не увидит! И тут в Ленинград привезли один западный
боевик; все, конечно, бегали смотреть. А вместо киножурнала приклеили к
нему меня: после пожара, возникшего из-за непотушенной сигареты, прямо в
камеру тычу и говорю: «Это должен помнить каждый!». В общем, на каждой
репетиции шуточки: «Помним, Паша, помним. Дай, кстати, закурить». Вот и
вся моя популярность… Не везет мне!
Ленинградские театралы, конечно,
меня знают, но сколько их, этих театралов? Редко-редко бывает, чтобы
кто-нибудь меня на улице узнал… А тебя в хороших фильмах снимают, на всю
страну знаменит!
- Паша! Про тебя, между прочим, сам Лоуренс Оливье сказал, что ты - гений, а вот про меня он ничего не говорил…
-
Ну да, сказал. А для миллионов зрителей я все равно считай что никто.
Вот скажи: когда тебя все-все узнают, это же пустячок, а приятно?
Прошло
несколько месяцев. Мартовским солнечным счастливым днем 1970 года к
Козаковым приехал Луспекаев - в пальто с меховым воротником, в широкой
белой кепке. В одной руке - тяжелая палка, с которой он никогда не
расставался. В другой - три билета в кинотеатр «Москва», на «Белое
солнце пустыни»: «Бери дочку, Миша!» Всю дорогу Павел нервничал:
- Нет, Михаил, тебе не понравится. Вот дочке твоей понравится. Катька, тебе нравится, когда в кино стреляют?
- Успокойся, Паша, я тоже люблю, когда в кино стреляют.
После
просмотра Павел не шел - летел, почти не опираясь на свою палку:
«Узнают! Все узнают!»,- ликовал он. «Теперь тебя уже никогда не
забудут,- сказал Козаков, поддавшись восторженному луспекаевскому
настроению.- Журналисты станут брать у тебя интервью, фотографы замучат
вспышками. Привыкай». «Да, буду привыкать»,- обещал Павел. Жить ему
оставалось всего один месяц. Ни проинтервьюировать, ни сфотографировать
толком его так и не успели…
…Евгений Весник рассказывает, как той же
весной 1970 года бродил с Луспекаевым по Ленинграду. Три часа,
безлюдный Невский проспект, присели на скамеечку около Гостиного двора.
Павел спросил: «Палка моя нравится? Я с ней много километров по пустыне
прошел, когда в «Белом солнце» снимался. Теперь это мой талисман.
Чувствую, если потеряю, ей-богу, не смейся, умру!» Подошла компания
молодых людей: «Спички есть?» «Есть. Пожалуйста». Покурили. Шумно
подошли и шумно ушли. Собрались идти и Луспекаев с Весником. «А палка?» -
спросил побледневший Павел. Палки не было. Дорогой в такси Луспекаев
тихо плакал.
Потом он снова уехал в Москву - сниматься у Козакова в
фильме «Вся королевская рать». Несколько сцен отсняли, потом у
Луспекаева образовался перерыв в несколько дней. Михаил Козаков
вспоминает, как 17 апреля в час дня Луспекаев позвонил ему из своего
номера в гостинице «Минск»:
- Вот сижу тут в номере модерн. Как ни повернусь, все обо что-нибудь задеваю. Мне в «Пекине» больше нравилось, просторней…
- Паша, ты где вчера был? Я тебе целый день звонил.
-
А, приятелей из Еревана встретил. Потом расскажу. Скучно в номере
сидеть! Сейчас Танюшке Лавровой позвоню, попрошу кефиру принести. Жаль,
ты занят. У тебя какая сцена? С Ефремовым? Ну ладно, а завтра мой черед.
Через
два часа кто-то пришел на съемочную площадку и сказал, что Луспекаев
умер от разрыва сердечной аорты. Это случилось за три äíÿ до его дня
рождения. Ему должно было исполниться 43 года.
http://www.sobesednik.am/ru/culture/2635--l-r
|
