Я мучительно и настойчиво вглядываюсь в плотную даль: каким он был, мой прадед тер Алексан, священник в небольшой шушинской церквушке? А его дочери, мои бабушки? В юности на бабушек оказали огромное влияние идеи революционера-демократа Микаела Налбандяна. Марксистские кружки заполнили их юность. Из-за участия в этих кружках им пришлось бежать из Шуши.

Мне нравится, конечно, такая рано проснувшаяся гражданская, политическая активность бабушек, но лучше бы они поехали учительствовать в отдаленные карабахские села и остались в родном Карабахе, и тогда я бы стояла со всеми вместе на площади Степанакерта в 1988 году и в последующие годы, поднимая ладонь, сомкнутую в кулак, и слезно отстаивала право народа на отчую землю. Хорошо еще, что я стояла с этим высоко поднятым кулачком на Театральной площади в Ереване...

Впрочем, им, бабушкам, все равно пришлось бы бежать от пожаров, погромов, резни Шуши в 1905 году. А выживи они в тот страшный погромный 1905 год, их ждал бы 1920 год Шуши - убийство тридцати тысяч армян, уничтожение одного из культурнейших центров Кавказа. Как ни кинь, их ждали резня и дымы. А не потому ли, собственно, столь рано проснулся в них неукротимый дух, ведь были еще и погромы конца позапрошлого века, да и в генах жила память об ужасах и убийствах. И любое насилие заставляло душу вспыхивать с новой силой.

Уже в Армавире, на Северном Кавказе, бабушки с особой пронзительной отдачей танцевали танец непокорных горцев: "Встань, проснись, моя душа, мы станцуем Шамиля". Шамиль - гордость Кавказа. 25 долгих мужественных лет. Не сдаваться! Да, горстка, но гордая, несгибаемая. Это было близко карабахскому сердцу.

Выгнув тонкий стан, юные бабушки идут по кругу. Выправка в горском танце - главное. Тонкость силуэта. Клинок, а не профиль танцующего. Мои бабушки молоды. И они танцуют. Над ними солнце, отличное от армянского солнца. И их объемлют времена, в которых меня еще нет. Сейчас, когда я пишу это, тоже хочется встать, выгнуть стан и пойти по кругу. Как вздрогнуло мое сердце от узнавания, когда я впервые увидела на сцене Махмуда Эсамбаева, шепот ног, почти не касающихся пола. Не танец - дуновение. Нечто призрачное. Но и огневое и в высшей степени непокорное. Толчки воинственного ритмического рисунка танца. Круги, круги быстрого тела. Руки, выразительно меняющие крылатость. Сабля, шпага, а не рука. Кисти всегда под резким углом. Певучая кисть. Ломкая, гибкая, пятизвездочная. Певучая мягкая ступня. Пружинисто, по-кошачьи сгибающееся тело. И темп! Как всадник, как стрела, как пуля. Действительно, как тут не встать, как не проснуться душе!

В пору моих молодых московских скитаний я как-то увидела Махмуда Эсамбаева на центральном телеграфе. Он сидел напротив меня, заполняя какой-то бланк. Вдруг он поднял глаза. Я замерла. Серебряные, лазурные, изумрудные горные озера лили на меня свой высокогорный свет. Свой поминутно меняющийся цвет. Вот они серебряные. Теперь зеленые. Минута - и шелковисто-серые. Но и не без жгучей синевы. Над узким лицом поднималась высокая шапка крутого лоснящегося каракуля - золотого, медового, орехового, неописуемых оттенков. Завитки идеальные, один к одному. В меру крупные. Пальто на танцовщике тоже было из идеально сшитого кремового лоснящегося сукна самой лучшей выделки. Словом, передо мной сидело совершенство. И, не очень сосредоточиваясь на мне, это идеальное существо с большими туманами кавказских глаз спросило вдруг: "Какое сегодня число?" Я ответила машинально, сомнамбулически. Существо проставило что-то на телеграфном бланке и пошло к дальнему окошечку походкой рыси. Серебряное видение погасло. Я очнулась от блестящего сна, привычно перейдя в более плотные слои повседневности - уже не серебряной, а серой.

Но за много, за много десятилетий до этого вспыхнувшего передо мной видения на центральном московском телеграфе мои музыкальные бабушки (еще бы - дочери священника! От этой семейной музыкальности и мне, поэту, кое-что перепало) кружатся в танце. Армянские глаза горят. Это кровь творит их танец. Танец чужой, но непокорность гордых поз родная. Покинутая земля Карабаха зовет их.

Вот бы и вернуться и не отнимать у меня, писателя, родной язык. Не творить мою зигзагообразную биографию. Но память об ужасах сидит глубоко в подсознании. К тому же быт, семья, врастание в среду. Словом, тысяча и одно препятствие. Вечная доля, вечное армянское вынужденное странничество.

Андраник э кач
юр ынкернеров
гнум э патеразм,
кспасе гарнан, -

громко распевала в детстве мама вместе с другими армянскими детьми на улицах Армавира. Чумазая, хорошо говорившая на языке нового окружения, но еще близкая к родным истокам.

Интересно, была ли бабушка в Армавире на чествовании Андраника летом 1918 года? Читала ли статью в местной газете, где его называли "армянским Гарибальди"? А как она могла эту статью не прочесть и на чествование не пойти?

Ростов, Нахичеван-на-Дону, Армавир, Екатеринодар, Владикавказ, Пятигорск. Вечера, вечера, вечера. Сколько прошло перед Андраником богатых армян с их украшенными драгоценностями женами. Это, обращаясь к сверкающему великолепию рядов, сказал он в сердцах в Екатеринодаре: "Конечно же, мне очень приятно слышать здесь воодушевленные "Ура!" "Да здравствует!" и др. Я видел много подобных банкетов и слышал овации, красивые речи, трескучие фразы... Но какая польза от этого моему измученному народу... Я недостаточно образован, я - сын народа, воин и не могу произносить красивых речей, но обращаюсь к вам, милостивые дамы и господа: исповедуйтесь перед собой и собственной совестью без священника и спросите себя, что сделали вы для улучшения жизни измученного и истерзанного народа Западной Армении. Я надеюсь на вас, армянские матери, вы должны воспитать и дать образование вашим детям, вдохнуть в них героический дух, любовь к армянским братьям..."

Завет, который моя мама, распевавшая в детстве песнь об Андранике, выполнила, безусловно, не полностью. К моему вящему огорчению. Да, она воспитала меня и дала мне образование, даже вдохнула в меня героический дух. Но обучила ли она меня армянскому языку? Нет. И никакая чужбина не может оправдать этой ее странной "забывчивости". Я бы тоже хотела расти, распевая песни об Андранике на родном языке, а не в поздние годы писать о нем эссе на языке чужом. Но моим детством распорядились по-иному. Впрочем, в пору моего детства петь песни об Андранике было уже небезопасно... Как и о Шамиле, последней и самой любимой женой которого была армянка Анна, дочь моздокского армянского купца. Она разделила с немолодым Шамилем все - и блеск запредельной славы, и последнее горькое изгнание. В изгнание с ним из всех его жен поехала она одна. Об этом замечательно написал Расул Гамзатов в книге "Мой Дагестан". Армянка Анна, ставшая Шуайнат. Восхищенная мужеством Шамиля, она сама пришла к нему, ее никто не неволил, никто не похищал. И как же любил он ее! А когда она, единственная из всех его жен, поехала с ним в изгнание, он понял, что она - ровня ему: больше всего он ценил в людях верность, преданность и стойкость. Он, которого столько раз предавали...

Нелли СААКЯН

http://www.golosarmenii.am/ru/20252/culture/18076/