Автор этой статьи — Арутюн АМИРХАНЯН — родился в Москве, окончил журфак МГУ и факультет французской цивилизации Сорбонны, член Союза журналистов Москвы с 1983 года. Автор книг "Армянский переулок, 2” (1989), "Тайны Дома Лазарева” (1992). Работал в СМИ Западной Европы в 1994-1998 годах. В начале 2000-х гг. начал писать исторический роман "Наполеон, каким его знал телохранитель-оруженосец Рустам”.

Он издавался дважды и пользуется неизменным читательским интересом. Сегодня Арутюн Амирханян трудится как публицист и писатель над новой книгой. Предлагаем размышления Арутюна Амирханяна о своем романе, о Наполеоне, Рустаме, славной династии Лазаревых и многом другом. Интереснейшие, нестандартные мысли о своем этносе, требующие внимательного вдумчивого чтения.
...Фигура Наполеона магически притягивала меня, как любого русского или, скажем точнее, российского по культуре читателя, литератора. Вы правы, подсознательно действовало, работало начитанное, прочувствованное еще со школьной скамьи. Как же без этого? Наполеон пробудил больше, нежели русскую словесность, как считает Мережковский, — этот гигант всколыхнул европейскую, российскую социальную действительность. Явление миру Первого консула Бонапарта сделало всех прочих правителей банальными, скучными. Он, безусловно, имел в этом плане предшественниками французских энциклопедистов, однако масштаб его был неизмеримо больше, ибо он формировал не одни идеи, но и саму матрицу — жизнь. Даром, что ли, на столе у гордеца Евгения Онегина стоял бронзовый бюстик Бонапарта.
Армяне — из тех, кто органично влился в российское дворянство — не могли остаться в стороне от событий бурлящей эпохи. Аура этого возмутителя и властителя дум, нет, больше — Властелина — магически притягивала и многих меняла изнутри. Потомкам Хайка вообще импонирует сильный, пусть и одинокий воин, в какую бы эпоху он ни жил! Таков уж армянский характер, уважающий силу и несогласный с позорящей мужчину поговоркой "Один в поле не воин”. "Еще какой воин!” — протестуя словом и жестом, воскликнет армянин. Иное дело, очень нужны соратники, и они у Гения появляются обязательно. Так появляются Ланн, первый в его военной судьбе адъютант Мюирон, Мюрат; так входит в жизнь 30-летнего Бонапарта боевой слуга 18-летний армянин Рустам. Слава им!
Для армян, думается мне, большее значение имеет его военный гений. Со времени падения Армянского царства наш народ долгие века ждал именно такого Вождя, способного в одиночку перевернуть историю, раз за разом побеждать вопреки объективной реальности.
Не стоит категорично утверждать бесспорность Наполеона как политической фигуры. Бесспорность — условная категория, предполагающая отсутствие вех, критериев, принятие на веру чего бы то ни было, а это имманентное свойство одного Бога или Того, Что человек, народ имеют под Этим в виду. Я же не из числа рьяных бонапартистов, обожествляющих императора — вчера, ныне и присно. Я принадлежу к французской исторической школе и потому, скорее, сторонник критической аналитики. Посему возражу: спорная и очень даже спорная фигура Бонапарт. Иное дело Сверхчеловек, богоборец, каких в истории мало, в то время и после, Наполеон для меня явление исключительное. Англичане любят сравнивать его с Гитлером, но, пардон, фюрер не тот масштаб. И, упаси Бог, проводить между ними параллели... В этой избранности и заключен феномен Наполеона. Интуицией Рустам угадал в Наполеоне Господина. Французы бы сказали Великого Сеньора, Мессира. Два человеческих формата сталкиваются, и что-то феерическое происходит... Воспринимать эту "двоицу” можно только вместе, это органика их судеб.
Наполеона не могли разглядеть во всей полноте его современники — даже во Франции, что уж говорить об отсталой по европейским меркам России. Каждый видел одну-две стороны его многоплановой натуры. Передовые россияне видели в нем величие духа, взрывающего все старое, ветхое и потому отжившее. Да, пожалуй, им импонировал дух свободы, заложенный в нем как мощнейший заряд динамита. Но передовые люди не смотрели на него только как на борца с охранительными тенденциями любой власти. Напротив, его воспринимали именно как охранителя власти и потому взывали к нему, обращали взор к нему. Какой, спросите, власти? — Созревавшей века за три, буржуазной по смыслу и формам. В России к началу ХVII века сложился тип монархии, зиждущийся на неограниченном законами самодержавии, на жестком иерархическом православии византийского образца и на едва не тотальной кабале миллионов простых подданных. Таков узор ее судьбы. Россия оттого и не могла породить человека наполеоновского закала, масштаба. Оттого Наполеоном тут восхищались, но и ужасались ему. Возможности конфликта с ним ох как остерегались по многим соображениям! Ему ничего не стоило, кстати, поджечь сухой хворост российского крепостничества... Иное дело, Россия сполна воспользовалась его роковыми ошибками в 1812 году.
Россия испытала на себе силу реформатора насильственного типа, каким был Петр Первый. Но тут более оптимален, по-моему, другой герой сильного плана — Иван Грозный, которого, кстати, излишне демонизируют... В России удел думающих людей — быть, слыть умным критиком или бунтарем вольным. Оттого Пушкин, пройдя период юношеского эпигонства, оценил по достоинству Наполеона и не видел ему равного в Истории. Гений угадал гения.
Для армян Наполеон — воплощение военного гения. Но! Армяне угадывали в нем Созидателя, Человека — именно с большой буквы — и всегда хотели именно такого тагавора или арка (царя). Армяне склоняются только перед тонкой силой духа, остальную силу, презирая, терпят, даже если им приходится перед ней мельчить душой и телом. Наполеон мог быть и хотел быть государем всех народов Евразии, в том числе и армянского народа. Об этом ясно сказано в его "Воспоминаниях” с острова Св.Елены. Эта сквозная тема романа впервые появляется в сцене знакомства генерала Республики с мамелюком Рустамом. Наполеон имел в замыслах, расчленив Османскую державу, создать вассальные государства, в том числе и Армянское. Он обсуждал это в Тильзите с Александром Первым. Только Наполеон мог быть армянским царем — Наполеоном Арачин (Первым) — в тот период истории. Оттого Рустам готов был отдать жизнь за него и идти за ним на край света. То же и гвардейцы-армяне в его Великой армии.
Для Наполеона не было объективной реальности, ибо он был в душе тончайшим мистиком. Иное дело, каноны западной культуры обязывали его облекать свои провиденциальные мысли, соображения в нечто удобопонимаемое. Иначе в глазах человека Запада он выглядел бы непонятым, не comme il faut. А Наполеон, хороший, кстати, шахматист, гениально регулировал ходы социально-политической истории и на примитивные глупости разного рода не попадался. Чтобы его надувать, надо было быть хотя бы Талейраном... Все же в нем бурлил великий итальянец, у которого в крови умение "разделять и властвовать” — всегда и во всем. Как мало кто на Западе, Наполеон понимал зыбкую условность разделения на объективность и субъективность.

Посмертная маска императора, увиденная на московской выставке "Наполеон Первый и Александр Первый” стала для меня "замковым камнем в строительстве”. Окончательно сложились и образ Наполеона, и структура романа. Крайне сложно понять, когда и как складывается целостность художественного произведения. Одних "озаряет” сразу, других частями, кому что свыше отпущено. Я отношу себя все же ко вторым. В продвижении сюжета были гигантские прорывы — скачки, скажем, провиденциальные и оттого мне непонятные. Ну и слава Богу. Так, раз во время Патарага в церкви Сурб Арутюн в Москве я в несколько секунд УВИДЕЛ внутренним оком, три, может, четыре начальных главы — абрисом, но с хорошим разрешением, подробной деталировкой сцен. И вдруг все в момент пропало, будто шторки задернул кто-то... Остальное было делом "домашнего задания”, и, помнится, буквально рванул за письменным стол, чтобы записать главное. В другой раз, уже во время зарубежной журналистской жизни в Дюссельдорфе, на джаз-концерте Барбары Данерлайн я, восхищенный ее соулом, "взлетел” еще на семь-восемь глав и после снова упал.
"У каждой книги своя судьба”, — говаривали древние римляне. У "Наполеона” трудная, но сильная судьба. Убеждение зиждется на тщательном отборе материала, положенного в качестве фактов в канву, в плоть повествования. В роман вошли все наработанные источники по первым двум книгам, а это плоды десятилетнего труда. Мне сопутствовала удача как исследователю. Я через испытанные и оригинальные способы поиска (в чем мне, бесспорно, помогла пытливость журналиста) набрел на уникальную информацию в архивах, которой снабдил приложение к роману. Тут были свои удачи, но в каждой из них — мольбы Тер-Аствацу о долготерпении. Ведь я, как и все армяне, с трудом свыкаюсь с рутиной... А рутина в исследовании — основа основ. Надо каждый день скрупулезно, войдя в нужный ритм и темп, работать, не надеясь, что найдешь самородок, но уповая на собранные крупицы, которые можно будет переплавить в увесистый золотой слиток с маркировкой "Наполеон”.
Я нашел ссылку на письмо Рустама Лазаревым. Это решило все, я понял, что Наполеон, Рустам, Лазарян-Лазаревы были связаны Москвой, пожаром в 1812 году. Я получил эксклюзивное право на их романные встречи-пересечения. Отсюда произрастают едва ли не все коллизии, обогатившие сюжет и ставшие корневой интригой. Архивы порой я просматривал первым среди коллег-исследователей. Моя подпись в листе использования значилась иной раз единственной, к моему счастью. Я трогал и ворошил чернильным "заступом” неисчислимые словесные богатства! Как мне сказал коллега, шедший по архивному полю следом: "Куда ни залезаю, Аствац, везде подпись "Амирханян”!” Что ж, у меня был повод улыбнуться. За границей сбор материала был сопряжен с заказом источников во время корреспондентской работы. Западные библиофилы любезно помогали чем могли: подсказывали, направляли изыскания. Королевская библиотека Бельгии, к примеру, за умеренную плату переслала мне в Дюссельдорф ценнейшие сведения об армянах-агентах Наполеона в странах Востока; парижские музейщики Версаля, и прежде всего добрый умница мсье Ролан Боссар, показали шедевры живописи на тему "Наполеон и Рустам”. Боссар первый сказал своим коллегам, что верит в "роман, который напишет этот необычный армянин”. Глубокий ему поклон. Надеюсь, что после выхода книги на французском языке я найду его, чтобы вручить дарственный экземпляр. Но пока это мечты, хоть и вполне сбыточные.
И все же многое в процессе работы с источниками — это труднейшее продвижение вперед, вбок, с завязанными богиней истории Клио глазами. Порой изыскания замирали, и я просто начитывал материал впрок, порой интуитивно взятая старинная книга обеспечивала желанный скачок. Однозначно я ни одной архивной, книжной строки не прочитал даром, всему нашлось место в романе — так или иначе. Что-то двигало фабулу, иное пошло на литературную отделку деталей.
Рустам привлек меня сначала армянским происхождением. Потом я увидел Личность, контекстуально и органично связанную с другой, неизмеримо большего формата, гениальной во всем, чего бы она ни касалась. Их связь, в многообразии нюансов — ядро повествования. Мемуары Рустама интересны, хотя им мешает плохой письменный французский. Но более страшная беда в том, что двое ереванских горе-литераторов в погоне за деньгой состряпали книжонку, выданную ими за мемуары Рустама, и смешали подлинные слова воина с небывальщиной, поместили в интернет и потирают руки... Наивные и недалекие, не сообразят они, что над ними смеются все серьезные люди — из тех, кто знает толк в литературе и в истории. Не в последнюю очередь я хотел романом ответить им, дабы смыть позор с Рустама и с армянской беллетристики. Отыгрывая тему взаимоотношений Наполеона и Рустама, я исподволь следовал классическому трафарету в искусстве "господин-слуга”. Пусть скажут, прочитав роман, разве Рустам не умен, как Фигаро, и не верен, как Сеид, слуга пророка Мухаммада?!
Почему верность армян всегда особенно ярко проявлялась на службе чужим престолам? Ведь пара Наполеон-Рустам — яркая, броская метафора, уместная и в армянской истории и армянской психологии. Верность гениальному императору храброго воина-слуги... Но сколько было еще армян — генералов, рядовых, советников, разведчиков, — служивших не за страх, а за совесть чужому, пусть и масштабному делу. Недавно мы провели круглый стол на тему "Армянство и империя”, где прозвучала мысль о том, что армянам малы были масштабы Армении, их, как правило, интересовал мировой масштаб.
Могу только повторить сильного философа Флоренского, сказавшего, что армяне впрыскивают свои гены в чужие культуры и это им отпущено судьбой. Я не цитирую, но позволяю себе писать близко к его мысли. Эта горькая истина может быть предметом дискуссии хоть круглого, хоть прямоугольного стола, но от любых словопрений не перестает быть истиной... Иное дело такие редкие личности, как Нжде, эти армянские пассионарии, выражаясь термином Гумилева-сына. Они напоминают думающим армянам о необходимости возродить свое великое прошлое — словами и делами, что одно и то же в устах Личности. Армянам в массе это хоть и льстит, да трудно переварить. Мы — умный, но усталый и меркантильный народ, вот ведь беда. Отдельные личности нас вдохновляют, упование на чудо превалирует. Пусть кто-то, а я потихоньку — семья, понимаете, дети... Вот свое чудо и не происходит. Тогда потихоньку-полегоньку начинаем уповать на чужое. Мы все гордимся, что не исчезли с карты, но ведь это, позвольте, сомнительное достоинство. Особенно в глазах нынешних сильных народов-заправил. Армяне давно уже как бы соподчинены, ибо утеряли нерв великой Истории, которым, конечно, обладали Тигран Мец, Саак Партев. Не должно размышлять об этом в режиме "хорошо-плохо”. А обижаться надо на свое отражение... Зеркало Истории тоже сойдет. Моя колкость — это, сознаюсь, и самоирония тоже.
Рустам честно служил итало-французскому гению, и его армянство соподчинено. Для Наполеона это было ясно как божий день. Но! Он очень ценил гений армянского народа и хотел поставить его на службу себе, шире — на службу западной цивилизации. "Идите за мной, армяне!” — мысль Наполеона имела мировоззренческий подтекст. Но разделенное, рассеянное армянство не смогло решить эту великую задачу в условиях слишком краткого периода существования наполеоновской империи. А потом не за кем было идти. Спюрк так и не стал залогом нашего величия. Скорее это неплохая, комфортная база для выживания.
Я не согласен, что армянам малы масштабы Армении. Этой великой страны вполне достаточно для их кипучей, искрометной деятельности. Армянам как народу надо кропотливо трудиться именно на свое величие — это долго, но только так делается великая история...

Тема мамелюков Наполеона, да еще армянских мамелюков — это эксклюзивный аспект романа.
В августе 1802 года по повелению первого консула Бонапарта капитан Кольбер приступил к формированию эскадрона мамелюков. Сюда брали только лучших из лучших. К новому, 1803 году эскадрон в составе двухсот сорока всадников получил статус гвардейской кавалерийской части. В этом воинском соединении служили греки и арабы-марониты, берберы и армяне, копты и грузины. Вскоре слово "мамелюк” превратилось в синоним верности, французы по поводу и без повода произносили напыщенную фразу: "Я буду верен тебе, как мамелюки Бонапарту”.
Армяне считались одними из лучших солдат. "Армянский кулак”, по меткому выражению товарищей по оружию, состоял из двадцати четырех всадников. Эти храбрецы еще в Египте входили в Греческий легион армии Республики. С первых дней суровую службу в его рядах несли Шаген, Мирза, Багдасар, Акоп, Ованес по прозвищу Армения, Тигран по прозвищу Силач, братья Азария Малыш и Азария Великан.
Я изучил то немногое, что сохранили французские источники, и горжусь, что первым ввел в литературный оборот их подлинные судьбы, почти не измышляя их имен. Правда — все. Они позволили мне в образе реально существовавшего в Старой Гвардии императора "армянского кулака” показать, что есть преданность армян Гению. В их судьбах я показал чаяния крепких на руку и на слово армянских мужчин — воинов и в силу этого — героев. Это, думается, и будет интересно благодарному армянскому читателю. Но тема мамелюков не есть самая важная. Куда важней Лазаревы, эти гиганты армянского духа, равных которым нет в нашем народе, если, конечно, брать просветительско-мессианский аспект. Только они могли в определенном смысле дискутировать с Наполеоном на равных. Их героизм во многом определил победу Наполеона в битве при Аустерлице, именно за нее мамелюк Шаген получил Крест ордена Почетного легиона, а другие воины — хорошие пенсионы. Они служили не делу независимости Армении, но Гению. Потенциально они могли бы драться за Армению силой оружия, но до этого, к сожалению, дело не дошло. Будучи титанами духа, они нашли в себе и в других силы очень многое продвинуть во всех областях, будь то политика, просвещение, архитектура, финансы, благотворительность, военное дело. О Лазаревых я могу говорить часами, но это убьет формат интервью.
Словом, Лазаревы и мамелюки-армяне — разновеликие величины, хоть и вполне сочетаемые. В романе есть всего один эпизод, когда они встречаются в доме Лазарева в послепожарной Москве, но я уложил эту встречу в русло обычного гостеприимства и не стал фантазировать на национальную тему.
Спору нет, Лазаревы — уникальная династия. Эти люди заботились и о просвещении народа, и о воссоздании армянской государственности; воевали, организовывали переселение крымских армян. Но соотношение весомости разных фигур, разных аспектов армянской истории давно уже вызывает у меня вопрос: не продолжаем ли мы, особенно во "внутреннем” спюрке, видеть собственную историю в кривом зеркале, где преувеличена роль "паркетных” армянских деятелей, пытавшихся решать судьбу народа через "прожекты”, жалобы, ходатайства в адрес державной силы. Наши воины, ратные люди в изложении истории задвинуты на второй план, особенно те, кто не носил высоких званий. В большинстве своем мы до сих пор уверены, что судьба армянского народа будет решаться не его собственным мужеством, а за столом геополитической карточной игры.
Лазаревы были именно бойцами за самостоятельность, украинцы бы сказали "самостийность”, армянства. В том-то их уникальность, что, будучи ноблями по родовой истории, они не чурались черной работы в борьбе за независимость. Иное дело, понимание ее было у них не юношески-романтическое, а зрело-мужское и оттого трезво-взвешенное. Они понимали верхнюю планку тогдашних государственных амбиций для армян — искать покровительства России, ее длительного протектората. Иной независимости нам тогда было не дано. "Не по зубам”... Европа на беду гнусно лукавила — желала влиять на Восток руками армянских купцов и с этой целью покупала их всякими подачками-преференциями, делала их к тому же своими прозелитами. В иной ситуации армяне просили бы о содействии Наполеона. Не судьба.
Вот отчего я искренне убежден, что Лазаревы — непростые одинокие воины, как и Наполеон, только планка его выше, ибо Герой искал покровительства самой Судьбы, а не какого-то монарха. Лазаревы, слава богу, далеки от "паркетности”, мы знаем их по делам, а не только по словам. Горько и справедливо Лазаревы сетовали, как пеняли своей национальной элите за трусоватость и, соответственно, за бездействие. Их переписка в этом смысле — редкая по силе впечатления эпистолярная словесность. Важнее и значимее других в этом роде Ованес, Оваким — армянские пассионарии, стоящие в ряду великих после Маштоца, Мамиконяна, Нарекаци. Жизненный порыв, отпущенный им свыше, промыслительно наложился на органичную ткань из нитей родовитости, богатства, везения, красоты, ума и, главное, беспредельной любви к Армении и новой их родине России. Они хотели и делали Новую Историю всеми силами и во многом преуспели. Не что, а как это происходило — вот предмет моего художественного исследования. В этом смысле роман — третья попытка осмысления темы. Я проникся уважением, граничащим с почитанием этих личностей, сочетавших жесткий прагматичный ум с поистине детской искренностью, с какой любят Бога, Родину, мать, детей, редко друга или женщину. Только с большой натяжкой можно их признать "героями второго плана”... Наполеон отдает им должное, зовет за собой, но, увы!.. Армянам редко свойственно с такой самоотдачей жертвовать собой общему делу.
Ованес был знаком и исповедовал кодекс чести Мамиконянов — "За Родину и Христа”. На нашей многострадальной родине, все еще не освободившейся окончательно от пут советского и постсоветского мракобесия, есть улицы, посвященные черт знает кому, но нет улицы, проспекта Лазарян! Силу надо искать в себе, в глубинах собственного духа. Диаспора, спюрк — действительно кривое зеркало, хоть и предмет, в котором видно себя... Я позволю иное определение: "не самое здоровое дитя”. Человек, нация крепки верой в Промысел Божий и в Родину, а диаспора вымывает чувство Родины, ослабляет его донельзя.