Главная » 2010»Сентябрь»23 » Лев ТРОЦКИЙ: “Андраник сражался наравне с нами, с ружьем в руках...”
18:39
Лев ТРОЦКИЙ: “Андраник сражался наравне с нами, с ружьем в руках...”
155-летие генерала АНДРАНИКА (1865-1927) — одно из
событий этого года. О славном национальном герое написано очень много,
среди них и любопытный текст от Льва ТРОЦКОГО. Это глава из его
малоизвестной книги "Перед историческим рубежом. Балканы и балканская
война”. Она написана в 1913 году и посвящена Армянскому вопросу и
геноциду армян. Издали книгу в 1926 году, что весьма любопытно, так как
именно тогда всемогущий нарком по военным и морским делам, председатель
Реввоенсовета был исключен из Политбюро, выслан из Москвы, а позже и из
страны, и далее приговорен заочно к смертной казни. Что и было успешно
осуществлено НКВД в августе 1940 года в Мексике. Тоже вполне круглая
дата.
Глава из упомянутой книги — интереснейшее свидетельство об участии
Андраника в балканской войне, к тому же написана она с явной симпатией к
лидеру армянского освободительного движения.
На свете
существует немало людей с судьбой исключительной, непригодных для
мирного, обычного отправления жизни. Конечно, жизнь сильнее их. И когда
она входит надолго в берега, им тоже приходится приспособляться к
однообразным требованиям ее порядка. Они поступают на службу, содержат
семью, жалуются на ревматизмы и вообще увядают. Но когда история снова
вступит в период беспокойства и хаоса, они оживают, по первому зову ее
надевают ботфорты и оставляют в неурегулированном виде свои счета. Во
главе добровольческого армянского отряда, сформированного в Софии,
стоял Андраник, герой песни и легенды. Он среднего роста, в картузе и
высоких сапогах, сухощавый, с проседью и морщинами, с жесткими усами и
бритым подбородком, с видом человека, который после слишком
затянувшегося исторического антракта снова нашел себя. Андранику 46
лет, родом он из турецкой Армении, когда-то был столяром. С 1888 года
начал революционную работу в Сивасском вилайете, в 1892 году примкнул к
армянской партии "Дашнакцутюн”. Еще со времени русско-турецкой войны,
т.е. с конца 70-х годов, в турецкой Армении приобретает большую
популярность идея вооруженного восстания против турецко-курдского
владычества, причем восстание должно было, по мысли революционеров,
вызвать вмешательство держав, в первую голову — России. Агенты
петербургской дипломатии стремились тогда привлечь на свою сторону и
приручить армянских революционеров. Эта полоса, впрочем, продолжалась не
долго, с начала царствования Александра III политика пошла уже
другая... В кругу карбонарски-дипломатических идей и расчетов сложилась
политическая мысль Андраника. В 1894 году происходит в Сасуне
избиение армян. "Дашнакцутюн” направляет туда вооруженную дружину,
которая располагается в Мушской равнине, у подножья Сасунских гор. Здесь
Андраник получает свое боевое крещение. Во главе армянской четы (в
Балканских странах четами и четниками назывались партизанские отряды и
их участники, выступавшие против османского ига — ред.) он затем в
течение 1895-1896 гг. обороняет армянские деревни, перевозит оружие,
вооружает население, сражается с курдами и с небольшими регулярными
турецкими отрядами. В середине 1897 г. он приезжает на Кавказ, вступает в
непосредственные сношения с центром партии и возвращается в Армению — с
широкими полномочиями и с большим транспортом оружия. К 1899 году
перебито несколько лучших четнических воевод. Андранику поручается
руководство всеми дружинами Сасунского округа, лучшего в Бетлийском
вилайете по природным условиям для партизанской войны. Под его командой —
38 деревень, населенных воинственным полунезависимым армянским
крестьянством. Тут развертывается андраникова эпопея. В 1900 году
курдский ага Бшаре-Халил, состоявший на турецкой службе, убил одного из
самых выдающихся армянских революционеров, Серопа. Население величало
его Сероп-пашой, так как он добился почти полной независимости Сасуна.
За этот подвиг Бшаре-Халил-ага был награжден султанским орденом. Через 8
месяцев Андраник совершил свое дело мести: настиг со своей дружиной
Халила, убил его и с ним семнадцать курдов и в качестве трофея унес с
собой орден Абдул-Гамида. В женевском архиве "Дашнакцутюн” султанский
орден хранится и по сей день. Андраник получает большое имя. Армяне
ему подчиняются, турки его боятся, султанские войска преследуют его по
пятам. В ноября 1901 года Андраник со своими 47 четниками, обстрелянными
в постоянных стычках, был окружен в монастыре Апостолов, в часе от
Муша. Целый полк из пяти батальонов, во главе с Ферих-пашой и Али-пашой,
обложил хорошо укрепленный монастырь. После долгих и бесплодных
переговоров, в которых принимают участие армянское духовенство, мушский
городской голова и иностранные консулы, Андраник решает прорваться. В
платье убитого раньше турецкого унтер-офицера он обходит всю стражу,
объясняется с ней на прекрасном турецком языке, велит не спать и в то же
время указывает путь своей дружине. Новый период стычек, погонь,
нападений... "С мирным турецким населением у меня никогда никаких
враждебных действий не было, боролся только с беками и администрацией”. Через
два с лишним года происходит самое большое дело в жизни Андраника. Было
ему тогда 38 лет. Два турецких батальона при 8 крупных пушках осадили
его весной 1904 года в Сасунских горах. Под командой Андраника состояло
200 вооруженных скорострельными ружьями дружинников и 800 крестьян с
собственными кремневыми ружьями. Две недели длились переговоры. 13
апреля началась бомбардировка армянских деревень. Дружинникам,
занимавшим горные позиции, пушки почти не причиняли вреда. Как всегда в
таких случаях, карательная экспедиция имела своей главной целью довести
до отчаяния крестьянское население и вызвать в нем озлобление против
революционеров, изолировать таким образом дружину и обессилить ее. 8
дней продолжалась непрерывная перестрелка. Турки потеряли сотни убитых,
трупы которых четники сбрасывали в озеро. Сасунские деревни были
покинуты населением: около 4000 душ отступало под прикрытием отряда,
другая половина разместилась по деревням Диарбекира. Отступая и
отстреливаясь, дошел Андраник до Ванского озера, захватил три парусных
судна и перевез свои четы на остров Ахтамар, в монастырь, а через три
дня на тех же судах перебрался ночью в Ван. В Константинополь дали
телеграмму, что город в руках Андраника. В дело вмешался английский
консул. "Уходите лучше, — сказал он ему, — сейчас русско-японская война,
внимание Европы отвлечено, вмешательства дипломатии не будет”. А кругом
пошла резня в армянских деревнях. Андраник решил покинуть Армению. Шел с
дружиной только по ночам. На 7-й день прибыл в Персию, оттуда на Кавказ
и через Россию в Вену. Жил некоторое время в Женеве, потом в Египте и
наконец обосновался в Софии. Тут он сблизился с македонскими
революционерами, столь родственными ему по психологии и приемам борьбы.
"Я не националист, — говорит он в объяснение своего похода, — я признаю
только одну нацию: нацию угнетенных”. То дуновение идеализма,
которое чувствовалось в настроении болгарских народных масс в первую
эпоху войны, наиболее яркое свое выражение нашло в армянском отряде.
Люди другой нации, другого языка, других преданий собрались под
болгарское военное знамя, которое стало для них знаменем борьбы за чужую
свободу — правда, против общего врага. В середине октября я
провожал из Софии армянскую добровольческую роту, вошедшую в состав
македонского легиона, который прославился вскоре своими жестокостями.
Стоял прекрасный день балканской осени, солнце светило ярко, в городе
было еще мало раненых, и война имела еще ликующий вид. Добровольцы
выступали из здания женской гимназии, в которой жили и обучались
приемам. Их было 230 смуглых и волосатых людей, в возрасте от 19 до 45
лет. Публика с самым разнородным прошлым. Старый армянский боевик,
который давно уже обжился в Софии, завел маленькую кофейню и отвел в ней
угол часовщику, покинул теперь свою семью и свою кофейню и идет за
Андраником. Тут и юноша 22 лет, из которых 14 он прожил в Лондоне:
мальчиком был взят после армянской резни на воспитание лондонским
благотворительным обществом, служил кондуктором, сросся с Англией, еле
говорит по-армянски; но смутные детские воспоминания, очевидно, прочно
залегшие на дне души, внезапно пробудились и заставили лондонского
кондуктора покинуть Англию, надеть холщовый мешок и идти против турок;
пуще всего "англичанин” опасается, как бы не пришлось в походе отпустить
бороду и усы. Рядом с ним бессемейный корчмарь, который тщательно вел
свое небольшое хозяйство, держал на счету каждую стотинку (сантим), а
тут позвал своего наемного помощника и сказал ему: "Владей до моего
прихода, а не вернусь — твое будет”. Есть в отряде приказчики, учителя,
много рабочих, преимущественно сапожников из Румынии. Есть люди
случайные, просто не знавшие, куда приткнуться, есть озорники, которым
хочется раззудить плечо. Судьба связала на время их всех тугой петлей:
мечтателей и авантюристов, рыцарей и озорников. Платье у
добровольцев свое, штатское, только подобранное и подтянутое на военный
лад; на многих плотные онучи, ловко охваченные ремнями от локтей. На
спине — холщовая сумка и башлык, сбоку — лядунка и у большинства
собственный револьвер. Все в цветах. На высоких барашковых шапках у
ворота и вокруг пояса цветы. И вот все это вместе: барашковые шапки,
тугие пояса, башлыки, чистые мешки и цветы — придавало отряду не только
боевой, но и праздничный вид. Ротой командует армянин-офицер, в
форме. Его величают просто "товарищ Гарегин”. Гарегин, это бывший
студент Петербургского университета, привлекавшийся по знаменитому
"лыженскому” процессу "Дашнакцутюн”* и оправданный после трехлетнего
заключения. Он прошел в Софии курс военного училища и числился до войны
подпоручиком запаса болгарской армии. Гарегин — поэт, оратор и воин —
весь пламенный от значительности выпавшей на его долю миссии. Но
душою отряда является Андраник. Он великолепен в своем защитного цвета
костюме, в высокой каракулевой шапке и ладных солдатских сапогах, из
которых торчит плеть, символ неофициальной власти. Сбоку у него бинокль и
браунинг, на груди целый букет с надписью на ленте: "Свобода или
смерть”, это подношение армянок из комитета Красного Креста. Жены,
сестры и дочери добровольцев теснятся к тем рядам, где их мужья, братья и
отцы. Старательно марширует отряд, в котором теперь трудно признать
корчмарей, приказчиков и кафеджиев. Недаром Гарегин десять дней по
десять часов в день обучал их тайнам строевого искусства. Он совсем
охрип от команды и речей, у него лихорадочный вид, и его иссиня-черные
волосы бурными волнами выбиваются из-под офицерской фуражки. Молча идет
перед ротой Андраник, четкой молодой походкой. Все в нем —
поблескивающий взгляд, колючие усы и даже башлык с золотой кистью —
свидетельствует, что он снова попал в свою стихию. — Ты меня не
узнал? — обращается один из добровольцев к армянскому журналисту. — А я у
тебя в Константинополе в твоей редакции "Азатамарт” чай тебе варил... В
задних рядах отряда 30 душ нестроевых, с жестяными мисками и ведрами.
Так они без ружей и штыков, с одной кухонной посудой, совершат весь
поход, подвергаясь, наравне с прочими, всем его тяготам и опасностям... В
роте четыре унтер-офицера, четыре фельдшера; в пути к ней присоединился
позже еще доброволец доктор, тоже армянин-эмигрант. Поют песню об
Андранике: "Весна наступает, и вместе с первым голосом весны раздается
воинственный клич Андраника, который стоит в горах Сасуна и зовет нас к
бою”. Молча идет вперед Андраник, только еще отчетливее становится его
шаг... Раздаются тихие, еле слышные звуки соринга, армянской пастушеской
свирели. Сперва они заглушаются говором и криками, но постепенно
пробивают себе дорогу, и уж можно различить мелодию: "Милый друг, я
умираю”... Оказывается, это гимн конституционной Турции. Потом опять
поют песнь об Андранике. Высокий худой армянин, балагур и забавник —
ротный шут — совсем растворился в ритме шагов и звуков: глаза его
полузакрыты, шапка сползла на большой, потный нос, но он не поправляет
ее и, размахивая длинными костистыми руками, поет о герое, который стоит
в горах Сасуна и вместе с первым дыханием весны зовет дружину к бою. Дорога
сменяется шоссе, которое за мостом прямой лентой меж деревьев уходит в
гору. Направо гора Витоша, с которой для многих членов отряда связаны
партийные воспоминания. В 1904 году погиб на Витоше от динамитных опытов
один из основателей партии "Дашнакцутюн”, воспитанник Петровской
Академии Христофор Микаэльян, примыкавший раньше к Народной воле, — на
этой горе он подготовлял покушение на Абдул-Гамида. В 1905-1906 гг. тут
же, под Витошей, помещалась партийная военно-инструкторская школа,
которая воспитывала, под руководством болгарского офицера, воевод для
армянских чет... Нужно прощаться. Гарегин из офицера превращается в
патетического оратора. Он говорит о том, что армян всегда считали
безличными и трусливыми, нацией без священного огня, способной только
ползать и наживаться; однако последние 25 лет показали, что и армяне
умеют бороться и умирать за свободу... Женщины забрасывают оратора
цветами. Не хотят отрываться жены и дочери от близких своих, но нужно
прощаться. Команда — отряд выстраивается и с песней вперед! Не
выдерживает Андраник, перескакивает через придорожный ров и дает
несколько выстрелов вверх из браунинга. Из добровольческих отрядов
откликается ему громовое пятиминутное эхо — точно в Сасунских горах.
Сотни рук подняты вверх. Резко, отчетливо бьют браунинги, маузеры,
парабеллумы, глухо, точно небольшие пушки, лают бульдоги. Руки с
револьверами подняты словно к присяге: "Свобода или смерть”. Такова
маленькая глава чистой романтики в страшной книге балканских событий.
В
конце ноября я видел в Софии первых раненых из армянского отряда,
человек двадцать. Выглядели они совсем не так, как в тот солнечный день,
когда я провожал их под звуки песни об Андранике. Вконец обносились,
исхудали, ожесточились: кто не досчитывался пальцев, кто хромал, у кого
перевязана голова. Мы сидели в той самой харчевне, которую хозяин
передал своему слуге. — Тяжело было в походе, — рассказывали
раненые, — очень тяжело. Знали, что не на свадьбу идем, однако такого не
ждали. Шли пешком, на восьмой день прибыли в Тырнов, там дали нам
манлихеровские ружья с ножами, оттуда, вместе с македонским легионом,
отправились на Кирджали, там сутки упражнялись в стрельбе и перешли
турецкую границу. Пустынно везде, деревни погорелые, скот бродит
бесприютный. Жгли до нас, жгли и мы, македонцы, собственно, нам Андраник
не позволял. Турок, встречавшихся вне деревень, хотя бы и безоружных,
приказано было считать лазутчиками и убивать. Македонцы так и поступали:
сперва опрашивали встречного, узнавали у него, что можно было, а потом
пристреливали или закалывали. В нашей роте на этот счет строже было.
Выходили мы раз из деревни, я отстал и, признаться, дом подпалил. Сам не
могу вам сказать зачем. Андраник уже поджидал меня у дороги. — Почему
отстал? — По надобности. — Ты поджег? — показывает на дом. Дал десять
ударов плетью. — Смотри, говорит, без меня ни шагу! — Однако ж и из
наших кое-кто, по примеру юнаков, тайком резал турок. Да и то сказать:
погромы армянские у всех у нас в памяти... Тяжело было. Поход тяжелее
сражения. Дважды приходилось переходить вброд реку, раз вечером, другой
раз утром, вода по грудь, как лед холодная, обсушиться нельзя было, шли
форсированным маршем. Голодали без хлеба. Мяса-то сколько хочешь: турки
бежали, а скот остался. Резали быков и коз без счета. У меня лапти
износились, зарезал быка на шкуру, только не успел ободрать, как
командуют подниматься. Табаку тоже было вволю. Магазины открыты, хозяева
ушли, товар весь покинули, бери, чего хочешь. Но не было ни хлеба, ни
соли. Как перешли границу, не ели соли, пока сюда не вернулись. От этого
сильно болели животами. Участвовали мы в деле против Явор-паши, вместе с
регулярными войсками. Страха в сражении не было. Смерть я и раньше
видел. Отца и мать курды на моих глазах зарезали, своими глазами на это
глядел. Среди нас такие были, что думалось, со страху помрут. А вели
себя геройски. Был мальчик Погос, 16 лет, из Родосто. Я ему говорил:
тебя-то зачем? Однако в течение пятнадцати часов он оставался без пищи
на передовых позициях. Когда преследовали Явора, Погос впереди и в самых
опасных местах. Все хорошо сражались. А лондонец в походе всегда
брился. И как успевал, сказать не умею, только всегда выбритый. Для
чего, говорим, усы бреешь? Для чистоты, говорит. Сердился, когда мы его
англичанином звали... Про шута спрашиваете? Жив... Только там уж не до
шуток было. По дороге он много кур ловил: как привал, так он из сумки
кур тащит... Андраник сражался наравне с нами, с ружьем в руках, но во
время боя настоящее руководство переходило к нему. Гарегин очень
храбрый, в бою никогда не ложился, а перебегал с саблей от позиции к
позиции. С нами Гарегин делился последним куском. Когда первый у нас
дружинник пал, Гарегин подошел, поцеловал в лоб и говорит: "Вот первый
мученик!” И дальше так же. Кто падал, Гарегин подойдет, поцелует и
кричит: "Красный Крест!” Выходят санитары и уносят раненого. Меня в
Филиппополь отправили, там я 10 дней в госпитале лежал. Царица к нам
приходила, про все расспрашивала. Я ей сказал: "Вам уже хорошо. Вы турок
в Азию выгоните, а нам в Армении от них хуже вдвое станет”. А царица
говорит: "Подождите, и вам будет хорошо”. Подарила вот эту открытку, для
утешения, значит... Возвратившись в Софию, добровольцы набросились
на армянские газеты, но той, какая им была особенно близка, "Азатамарт”,
их константинопольского партийного органа, не нашли. Болгарская цензура
наложила на эту газету запрет в наказание за критику, которой
"Азатамарт” осмелился подвергнуть крестоносный манифест царя Фердинанда.
Кара, наложенная на орган той самой партии, под знаменем которой
добровольцы умирали за дело Македонии, представляла собою чрезвычайно
выразительное столкновение революционной романтики с династической
реакцией. Противоречия "освободительной” войны стояли в этом эпизоде как
на ладони. Узнав от армянского коллеги об обстоятельствах дела, я
написал тогда телеграмму и дал текст на просмотр одному "левому” цензору
(имени его на этот раз не называю, чтобы не отягощать его
воспоминаний). — Вы серьезно думаете посылать эту телеграмму? — Разумеется. — Не советую подавать ее официально в цензуру. — Почему? — Не забывайте, что мы, цензора, имеем право задерживать не только телеграммы, но и самих корреспондентов... Дальнейших
сведений об армянском отряде и его участниках у меня сейчас нет. Не
знаю, снят ли был запрет с "Азатамарта”. Не знаю также, какое действие
оказывает открытка болгарской царицы на самочувствие изувеченного
добровольца-армянина... 19 июля 1913 г.
* "Лыжинский”
процесс партии "Дашнакцутюн”. — Во время реакции, наступившей после
разгрома революционного движения 1905 г., жестоким правительственным
преследованиям подвергалась и армянская партия "Дашнакцутюн”, проведшая
ряд восстаний и террористических актов на Кавказе. Из судебных процессов
этой партии особенно громким было "дело 159-ти”, слушавшееся в течение 2
месяцев (с января по март 1912 г.) особым присутствием Сената. Это дело
получило название "Лыжинского процесса” — по имени судебного
следователя Лыжина, который, стремясь припутать к делу как можно больше
лиц и подобрать как можно больше обвинительных материалов, совершил во
время предварительного следствия целый ряд подлогов и мошенничеств. На
суде "подвиги” Лыжина были раскрыты, и из 149 обвиняемых (10 человек
скрылись) суд был вынужден оправдать 94-х. Остальные были признаны
виновными (часть в "принадлежности к тайному сообществу” и совершении
террористических актов, часть — в укрывательстве и недоносительстве) и
приговорены к различным срокам каторги, ссылки и тюрьмы. Подготовила
Елена Шуваева-Петросян
155-летие генерала АНДРАНИКА (1865-1927) — одно из
событий этого года. О славном национальном герое написано очень много,
среди них и любопытный текст от Льва ТРОЦКОГО. Это глава из его
малоизвестной книги "Перед историческим рубежом. Балканы и балканская
война”. Она написана в 1913 году и посвящена Армянскому вопросу и
геноциду армян. Издали книгу в 1926 году, что весьма любопытно, так как
именно тогда всемогущий нарком по военным и морским делам, председатель
Реввоенсовета был исключен из Политбюро, выслан из Москвы, а позже и из
страны, и далее приговорен заочно к смертной казни. Что и было успешно
осуществлено НКВД в августе 1940 года в Мексике. Тоже вполне круглая
дата. 
