 Тонино Гуэрра в довольно почтенном возрасте спросили, каким
перспективными планами он живет, и тот ответил, что думает о своей самой
важной и наиболее близкой перспективе – пути в вертикальном положении.
Потом, с озорной улыбкой на лице, направив перст в небо, он указал
маршрут.
Я
тоже нередко задумывался о том, чтобы написать резюмирующее,
универсальное мнение об ожидающем каждого смертного маршруте. И по
странной случайности недавно выяснил для себя, что эта задача поставлена
и со всем совершенством решена путем живописи. Более истинного образца,
чем холст «Реквием» Франца Кляйна, вряд ли стоит искать.
На пороге движения вверх находится человек, стоящий на грани того,
что внутри и снаружи. Есть скорбь, ожидание, тоска – прежде чем
пуститься в долгий путь. Есть проникновенное размышление, пробивающееся в
немыслимые глубины. Верить, что по ту сторону ждут тебя, означает
лишить самого себя здесь, в этой ипостаси, привилегии оценивать ту
сторону. Этот холст является одной из наиболее удавшихся попыток
проникнуть в потусторонние недра и оценить их. Новая ипостась не
изображена, зато в самой острой форме представлена боль пройденного
пути. Новая ипостась предполагает полную утерю старой. На картине Франца
Кляйна «Реквием» изображена горечь невосполнимой потери. Потери,
которая преображается в тоску. Любой реквием есть песнь тоски.
***
Еще одним образцом, повествующим о горечи потери и тоске, является
повесть Акрама Айлисли «Каменные сны». Он также пишет о вертикали,
шутливо указанной Гуэрра пальцем. Воспоминания находящегося на одре
смерти, в коме, человека повествуют о пути в потусторонний мир: Садай
Садыглы пытается спасти пожилого человека от кинувшегося на него
хулигана и сам получает смертельный удар. И путь, ведущий к будничной
работе, становится последним для артиста. Его коллега-очевидец так
описывает случай:
Нувариш Карабахлы: На Парапете есть
такое место с фонтаном — вы, наверное, видели его. И вот оттуда вдруг
раздался страшный крик. Кто-то словно выл. Оказывается, это был старый
армянин. Он вышел купить хлеба и тут же попался в руки еразам. Прямо в
домашней одежде… И в тапочках. Когда я добрался до того места,
несчастный уже был убит и брошен в бассейн. А глаза у него были открыты,
доктор, и смотрел он прямо на меня. Я лично не видел, как его убивали. А
те, кто были там раньше, рассказывали, что армянина сначала бросили в
бассейн, прямо в ледяную воду. Он старый человек, не мог оставаться в
воде. Хотел вылезти. А эти парни стояли у края бассейна, били его
ногами, пока не забили до смерти. А у Садая Садыглы, да поможет ему Бог,
беда вечно кружит над головой. Иначе с чего бы именно ему оказаться в
это время в том проклятом месте?.. Не выдержал он, вот и все!.. Он же
артист, гуманный человек.
По мнению доктора, именно так поступил бы каждый, кто считает
себя человеком. Однако жители этого города, словно сговорившись,
старались держаться подальше от того, что называется человечностью.
Казалось, им даже и невыгодно стало сохранять человеческое лицо.
Дальнейшее повествование постепенно выявляет образ современного Дон
Кихота. Повесть рассказывает о человеке, о самопожертвовании. Повесть –
это набат для человека творящего, для которого невыносимо невежество.
Психиатр Абасалиев, который своим дневником сопровождает воспоминания
умирающего, представляет один из фрагментов жизни города Айлис.
Ты знаешь, в чьем доме живет Гулу? Жил здесь когда-то
армянин, косой каменотес по имени Минас. И предки его еще с древности
были каменотесами. Камни многих церквей — работа предков Минаса. И Минас
с самого рождения работал с камнем: изготавливал надгробья, ступки,
мельничные жернова и многое разное… Дед этого психа Гулу — Абдулла был
таким же бездельником и балбесом, как и его внук. Подрабатывал на базаре
носильщиком, таскал из ручья воду в чайхану, зарабатывал какие-то
жалкие гроши, тем и пробавлялся. И надо же такому случиться, что, когда
Адиф-бей приказал истребить армян в Айлисе, этот шакал Абдулла вдруг
расхрабрился. Побежал домой, схватил топор и бросился в дом Минаса.
Минас спокойно сидел и обрабатывал камень. Этот пройдоха Абдулла
набросился на него с топором и отрубил голову, а потом не пощадил ни
жены, ни детей бедняги. Так будь добр, скажи ты мне на милость, разве
может теперь этот Гулу спокойно жить в доме Минаса? Не может, Богом
клянусь! Дух истерзанного Минаса никогда не даст ему покоя. Бог не
настолько забывчив, чтобы простить такую чудовищную подлость.
Протест интеллектуального человека направлен против негодности и
невежества. Пусть никто не увидит в этом национальную рознь. Негодное,
ненужное безнационально, это не этническая особенность, чтобы нация
обиделась на написавшего такие строки своего прозаика.
Прочтите еще один фрагмент, когда в воспоминаниях юности героя повести возносятся ввысь церкви родного города.
А сохранившиеся церкви — в Вурагырде, Ванге, Каменная церковь
и Доп — хоть и остались без Бога и без присмотра, однако еще не
полностью утратили свое былое величие. …Каждая церковь была того же
цвета, что и гора рядом с ней, — словно была она из той же горы целиком
вырезана и поставлена там, где Богу было легко и удобно созерцать ее. И
каждая церковь в отдельности, казалось, была — родное дитя той горы, у
подножия которой построена.
Что оскорбительного в том, что человек восхищается церковью? И что националистического и антинационального в восхищении вообще?
И что неискреннего или оскорбительного в действиях армянки, спасшейся
от погромов и живущей во Франции, о которой повествуется в дневнике
доктора Абасалиева?
По словам доктора Абасалиева, некая армянская девушка,
которой удалось спастись от резни 1919 года, вывела во Франции новый
цветок, который назвала Агулис, то есть Айлис.
Искреннее и очень человечное воспоминание. Не знаю, никогда не
умирал, и нет у меня опыта смерти, которое могло бы поставить под
сомнение достоверность воспоминаний умиравшего Садая. Но если есть
такие, вернувшиеся оттуда, пусть обвинят писателя в фальши.
Все можно исковеркать – историю, любую сущность, но невозможно
подделать кинохронику, которую воспроизводит мозг умирающего человека.
Хронику, которая раскручивается вместе с ожиданием смерти.
Очень человечным получилось и описание динамики тяжкого ожидания.
Азада ханум, поняв, что муж на грани помешательства,
замолчала. Садай Садыглы, окончательно замкнувшийся в себе, теперь был
полностью отрешен и от жены, и вообще от всего земного. Азада ханум
поняла, почему муж ходил на вокзал. Садай целыми днями торчал там лишь
для того, чтобы встречать и провожать знакомый ему с детства поезд «Баку
— Ереван». В этом поезде, проходящем через его родной Ордубад, он
каждый день мысленно путешествовал, лелея новую бредовую мечту об
Эчмиадзине, где он собирался принять христианскую веру.
Если автора строк и обвинят в чем-то, то сделает это только невежда.
Проблема далеко за пределами логики конфессиональных решений, решение
вне логики, оно метафизично, точнее – онтологично. И ярким тому
свидетельством является фрагмент из дневника торговца Закарии,
исколесившего весь мир.
«Год 1668. 26 февраля. Сегодня над Айлисом на западной
половине неба появилась комета. Она предвещает нам несчастья за грехи
наши».
Преступники есть, есть и вдохновители. В произведении обо всем
повествуется с точностью конспекта, черновика, что и становится причиной
того, что для многих повесть нелегко переваривается. Но автор ставит
иную сверхзадачу, цель не умещается в рамках простого изложения грехов,
спланированных и свершенных за довольно протяженный отрезок истории.
Задача состоит в попытке глубинного восприятия межэтнических отношений, в
намерении предотвратить в будущем их антигуманные развития.
Повествуя о свершенных грехах и вине, Франц Кляйн на своем холсте
«Реквием» и Акрам Айлисли в повести «Каменные сны», пытаются облегчить
задачи тех, кто желает понять идею творца «человек-проект».
Холст и повесть – это только средства, инструмент для творческого
человека, инструмент для тески камня, такой же, каким пользовался
каменщик Минас до того, как ему отрубили голову. Церковь – это место,
отправная точка движения, с которой берет начало вертикаль Садая и
каждого из нас. Отправной точкой является оставшаяся на чужбине,
развалившаяся, не действующая церковь, которую живущие в окрестности
называют «голубиным базаром». Полет голубя – это символ
трансцендентальности, а сопровождающая умирающего артиста черная лиса
похожа на ее сородича, описанного в «Маленьком принце» Сент-Экзюпери,
что говорит о начитанности автора и осведомленности о задачах, стоящих
перед большой литературой.
Работа Айлисли принадлежит к ряду экзистенциализма, который восходит
к Сервантесу. Интеллигент Садай периодически впадает в донкихотскую
тревогу, в том же состоянии доктор Абасалиев. Тревога, которая рождается
от чувства ответственности перед человеком, оказавшимся в беде. Такова
судьба человека, живущего на грани – тревога. Именно тревога, исходящая
из состояния систематического пребывания на грани, придает любому
произведению художественную ценность.
Но вместо того, чтобы обсуждать приведенные в данной статье
художественные качества, говорят о национальном духе и самолюбии. Нет
ничего подобного. Есть человеческое достоинство, человеческий дух.
Может, те, кто преследуют автора «Каменных снов», напомнят, какой дух
руководит сворой, убивающей себе подобного в бассейне? Какое значение,
по большому счету, имеет для тех, кто подвергается преследованиям,
национальность насильника?
А если, тем не менее, кому-то хочется приписать национальную
принадлежность убийце, то могу упростить его задачу: убийцы принадлежат к
одной нации, а те, кто оказывается рядом с теми, кто попал в беду, – к
другой. Друзья мои, все те, кто встает рядом с человеком, оказавшимся в
горести, являются по национальности человеками – Франц Кляйн, Акрам
Айлисли и чуточку я. Арам МАТЕВОСЯН
Писатель
Ереван
http://theanalyticon.com/?p=2872&lang=ru
|
