ГЕВОРГ БАШИНДЖАГЯН (1857 – 1925)

XX век он встретил в Париже. К этому времени художник уже имел четкое представление о своем предназначении: представить миру Армению – забытую ныне страну, посещение которой когда-то входило в обязанности славных рыцарей средневековья, храмовников и пилигримов. Он прекрасно осознавал ущербность современного мира, но именно это обстоятельство его и пугало: по глубокому убеждению пейзажиста, показатель внешнего интереса к Армении обусловлен уровнем морального состояния самого мира. Эту планку и вознамерился приподнять художник. В Париже…

Выбор места был продиктован не только особым значением Парижа как мирового центра искусств, но и иными соображениями: французская столица исторически благоволила к армянам. В 591г. армянский епископ Симон посетил Кафедральный собор Тура, и этот визит стал «первым туром» его соотечественника во Францию. Впрочем, сам художник с этим не совсем

согласен: датируемая V столетием церковь Св. Георгия в Таларе построена именно армянами.

С целью наиболее полного представления миру армянских полотен Геворг Башинджагян первым из художников объездит библейский край вдоль и поперек. Идеи зарождающегося модернизма его, конечно, привлекают, но завлечь живописца в дебри заумных мазков они не в состоянии: XX век стучится в окна национальных землянок своим великодержавным кулаком, и есть необходимость документально запечатлеть еще не оскверненное грубым столетием Первозданное: небо, горы, озера, леса, храмы, людей… Главный армянский документалист, он первым напишет библейский Арарат с натуры…

К персональной выставке в Париже он готовится, как миссионер. В букинистической лавке, одной из многих в Латинском квартале, он приобретает «Воспоминания о славном рыцаре Фромоне»; еще в далеком IX веке пилигрим посетил «святые места», в том числе Армению, дабы искупить вину перед Господом. Супруга художника, Ашхен, не успевает приводить в порядок библиотеку: воодушевленный Геворг ежедневно приносит домой все «новые произведения» французских писателей, в которых фигурируют сугубо армянские персонажи: драмы Корнеля, Поля Скарена, Мольера, Крибиньона, Вольтера, Руссо, Монтескье… Он посещает королевскую усыпальницу Сен-Дени, где рядом с могилами французских монархов покоится и прах армянского короля Киликии Льва Лузиньяна: в 1393г. парижан изумляет совершенная белизна покровов и одеяний во время пышных похорон скончавшегося в изгнании армянского короля…

Со временем стратегия живописца приобретает более четкие очертания: он намеревается открыть персональную выставку именно в «армянском Париже», через палитру которого и возможно будет достучаться до суетного мира. Или, по крайней мере, возродить былой дух пахнущего краппом армянского присутствия. Это красильное вещество – живописец знает о нем не понаслышке; оно еще называется ализарином – производится во Франции усилиями армянина Ованнеса Алтуняна, более известного как Жан Алтон. Благодаря этому предпринимателю во Франции и появились типографские шрифты на армянском языке: первый министр Людовика XIII, Арман-Жан дю Плесси, способствовал изданию армянской литературы, в 1633г. в Королевской типографии  выходит в «парижский свет» армяно-латинский словарь. Кардинал Ришелье действительно проявлял к армянам благосклонность: особым распоряжением он предоставил им льготы на осуществление торговой деятельности. Позже, в 1672г., некто Паскаль Арутюнян в столичном районе Сен-Жермен откроет первую во Франции кофейню: напиток придется по вкусу Бурбонам, и в скором времени Париж начнет отдавать запахом не только армянского краппа, но и кофе.

К своей персональной выставке в Париже художник готовился, как востоковед.

Впрочем, не удивительно: одним из основоположников востоковедения во Франции был армянин Пьер д’Пин, а в числе консультантов Людовика XIV особое место занимали именно армяне. Хроника донесла и сведения о мушкетере армянского происхождения, некоем Филиппе де Загли. По мнению ряда исследователей, этот мушкетер, между прочим прохлаждающийся в свите короля, и стал прототипом знаменитого гасконца с почти армянской фамилией. Внешне Геворг Башинджагян весьма походил на королевского мушкетера, да и фамилия у него была подобающая. Но это только внешне…

Внутренний мир живописца спит вулканом в родной Армении, в надежде на парижское пробуждение: подпитывающая его изнутри магма выльется горячей лавой на 30 полотен, написанных им уже во Франции. Впрочем, успех выставки в условиях модернистского Парижа – явление само по себе значительное – не удовлетворит живописца, но позволит ему обратить внимание на другое: необходимо показать Армению самим армянам! Нации, которая в силу исторических обстоятельств политически расколота между империями и остро нуждается в представлении общей картины своей жизни: картины без границ. 

Осенью 1901г. Геворг Башинджагян принимает решение посвятить творчество идее национальной консолидации: он покидает Париж и вместе с семьей, супругой Ашхен Катанян и тремя детьми, возвращается в Тифлис. Именно в этом городе в далеком 1883 году ученик великого Михаила Клода и открыл свою первую персональную выставку. Это произошло после первого путешествия по Армении – озеро Севан, храм Мугни, Ани, Аштарак, Вагаршапат, библейский Арарат…

Второе путешествие по Армении он совершил вместе с историком архитектуры Торосом Тораманяном, человеком известнейшим и настоящим профессионалом.

Впрочем, среда жизни художника всегда была одухотворенной: его друзьями были Комитас и Газарос Агаян, Аветик Исаакаян и Ованес Туманян… Последний посвятит ему обращение:

Поистине душою исполин

Ты, охвативший мощь родных вершин,

Задумчиво застывших под луной,

И блеск реки, вскипающей волной,

И звездное сияние небес

И сонный сумрак – скрывший все окрест…

О нем, как о великом патриоте, восторженно писал и Аветик Исаакян, познакомившийся с ним в 1896г.: «Наше поколение было очаровано работами Башинджагяна, и мы не пропускали ни одной его выставки. С интересом я слушал рассказы выдающегося художника. Где только он ни побывал – в Европе, России…  особенно хорошо знал Италию и Париж. Сокровища Рима, Флоренции, Венеции, Лувра были ему прекрасно знакомы. Он обладал особым даром рассказчика. Запомнилось, как он описывал Зангезур, Карабах и Ани – настоящий патриот».

Он готовился к своей персональной кончине, как Художник. Изучал творчество великого Саят-Новы, выступал как писатель и литературовед. Часто навещал церковь Св. Геворга и высматривал себе место под куполом. 3 октября 1925г.  он последний раз напомнит родным место своего погребения – дворик церкви, рядом с могилой Саят-Новы: «Это не хуже Сен-Дени»…

ВАРДГЕС СУРЕНЯНЦ (1860 – 1921)

Известие о готовящейся новой постановке «Чайки» в Московском Художественном Театре Антон Чехов воспринял с определенной настороженностью. Писатель никогда не сомневался в мастерстве Станиславского и Немировича-Данченко, однако имел серьезные опасения на предмет художественного оформления пьесы; в конечном итоге это тоже функция постановщиков, с которой они откровенно не справились в 1898г. Собственно, сам главный художник МХТ В. Симов остался недоволен своей работой: увлекшись планировкой декораций, он не сумел обеспечить адекватное чеховскому слову пейзажное изображение. Особенно неудачным было оформление первого акта – поместье Сорина, монолог Нины Заречной… – полное несоответствие формы и содержания.

Впрочем, у Антона Павловича еще было некоторое время ознакомиться с предложенной режиссерами кандидатурой нового художника: свой 7-ой сезон 1904-1905 гг. МХТ начинал с представления трех одноактных пьес Мориса Метерлинка: «Слепые», «Непрошеная» и «Там, внутри», оформителем которых и был Вардгес Суренянц.

К известнейшему армянскому художнику, выпускнику Мюнхенской академии художеств руководители МХТ присматривались еще давно. Мастер владел особенно ценным, с точки зрения реформаторов сцены, искусством передачи тончайших нюансов. За полемикой В. Серова и И. Репина вокруг картины «Песня Хафеза» из цикла «Персидские эскизы» следила вся богема девяностых; давненько теория русской живописи не обогащалась столь конструктивным спором двух выдающихся мастеров на предмет отдельно взятого произведения. Илья Репин в своих оценках пошел дальше Серова: «Оригинальность, доходящая до странности, сдержанность, доходящая до сухости, и страстная любовь в отношении очень тонких, едва уловимых деталей. Это – яркий образец зарождающейся новой школы».

И еще одно обстоятельство приковывало к себе внимание режиссеров: Вардгес Суренянц обладал даром так называемого «картинного перевоплощения» – его испанские, персидские или крымские этюды, стенная роспись армянских монастырей и наконец великолепные полотна национальной истории – мифологической и реальной – в полной мере демонстрировали способность художника к перевоплощению. Впрочем, на эту – важнейшую для передачи театральных постановок – особенность живописца впервые обратили внимание даже не основатели МХТ, в самом начале XX века Мариинский театр пригласит Вардгеса Суренянца в Санкт-Петербург.

Между тем сам художник всегда воспринимал себя в качестве миссионера, обязанного посвятить дремлющий мир в события армянской трагедии; именно по этой главной причине он и станет членом Товарищества передвижников – сама идея передвижных выставок в максимальной степени соответствовала его стремлению представить историю своего народа как можно большей аудитории. О необходимости развития миссионерской деятельности в среде армян напутствовал еще совсем юного Вардгеса его знаменитый родственник и друг отца Ованес Айвазовский; семья будущего художника переедет из родного Ахалцихе к великому маринисту в Феодосию в 1867г. Между прочим, отец мальчика, Акоп, был организатором самообороны Ахалцихе в период турецкого нашествия, во время Крымской войны. Кавказский фронт пролегал тогда через дворик Акопа, и русские солдаты даже шутили – окопы под Акопом. Вероятно, именно по этой причине ось жизни великого художника свяжет Кавказ и Крым как два полюса…

Мариинской театр не прогадает с выбором оформителя; еще в 1894г. на открытии Первого съезда русских художников в Москве живописец успел продемонстрировать свой талант к масштабному изображению; вместе с произведением К. Коровина «Крым» стены коридора украшало и панно В. Суренянца «Дальний Восток». В императорском театре он оформит сцену для балета «Пираты» и оперы Антона Рубинштейна «Демон». Работа художника превзошла все ожидания; впрочем, стоит ли удивляться – кавказские пейзажи он знал как никто другой, а Лермонтова узрел через величайшего армянского актера Петроса Адамяна. Во время его гастролей в Петербурге театральный критик Владимир Чуйко писал: «Должен приехать армянский артист, чтобы доказать нам, что Лермонтов истинно театральный драматург». В Москве Адамяном-Арбениным восхищались знаменитые артисты Малого театра Гликерия Федотова и Мария Ермолова. В России (да и не только) великий Адамян всегда имел возможность представать перед публикой во всем великолепии – Гамлет, Отелло… увы, в родном Константинополе было иначе: в 1888г. он напишет Суренянцу: «Здесь я лишен права играть Гамлета и Короля Лира; в городе запрещены все спектакли, в которых показывается король, потому что в Константинополе - один султан, и даже на сцене не должно быть второго»…

Известие о готовящейся новой постановке «Чайки» в Московском Художественном Театре Антон Чехов воспринял с определенной настороженностью. Писатель никогда не сомневался в мастерстве Станиславского и Немировича-Данченко, однако имел серьезные опасения на предмет художественного оформления пьесы; в конечном итоге – это тоже функция постановщиков, с которой они откровенно не справились в 1898г. Более того, состоявшаяся в двумя годами раньше премьера пьесы в Петербурге потерпела полное фиаско. У Чехова действительно имелись все основания опасаться: несмотря на великолепные отзывы о Суренянце самих основателей МХТ – кстати, успех в Мариинском театре откроет перед художником новые творческие горизонты; поступит предложение из театра Веры Комиссаржевской, - но третья неудача поистине могла стать для «Чайки» судьбоносной. Именно по этой причине, великий писатель вынужден был в мае 1904г. выехать в Москву для просмотра репетиций трех пьес Метерлинка; работа художника произведет на него большое впечатление, однако Чехов опережать время не станет - будет ждать премьеры…

Состоявшаяся в октябре 1904г. премьера спектакля «Слепые» имела триумфальный успех. «После представления зал долго не отпускал Константина Станиславского и художника Вардгеса Суренянца», - восторженно писала московская пресса. Уже из Ялты Антон Чехов свяжется с живописцем: «Уважаемый Вардгес Акопович, уверен, что именно Вы должны оформлять «Чайку». Для меня это очень важно». Работа Суренянца – великолепные парковые пейзажи – дополнили необходимой формой и внешним колоритом содержание чеховской пьесы; долгожданная виктория «Чайки»!

Впрочем, к новым предложениям настороженное отношение будет проявлять уже сам Суренянц: я должен расписывать не сцену, а армянские храмы…  Он откажется от перспективы стать главным художником МХТ, предпочтя этому миссию главного художника армянской истории; еще в 1890 гг. Суренянц создал целый ряд полотен, относящихся к теме армянских погромов - «Покинутая», «Попранная святыня», «После погрома»…, вместе с Айвазовским и Габриеляном оформил сборник «Братская помощь пострадавшим в Турции армянам». В годы Первой мировой войны и геноцида мастер останется на Родине и как «первый передвижник» будет передвигаться с места на место – Эривань, Эчмиадзин, Ошакан…

Кавказский фронт пролегал тогда через его сердце и стрелял инфарктами. Последний из них настигнет художника 6 апреля 1921г. в Ялте; там он расписывал армянскую церковь…

ГЕОРГИЙ БОГДАНОВИЧ ЯКУЛОВ (1884 – 1928)

Он уже был серьезно болен, когда писал знаменитый цикл «Дилижанские пейзажи».  Тяжелая болезнь легких – диагноз был поставлен еще в Тифлисе, именно в этом городе и родился будущий реформатор – напоминала о себе всегда. Более обостренные формы она приобрела уже в ходе русско-японской войны – двадцатилетнему солдату приходилось сутками отсиживаться в сырых маньчжурских окопах. Благо, спасла ранившая его японская пуля: он был демобилизован. Впрочем, даже на закате жизни, в «ереванский период»,  Художник ощущал себя человеком счастливым, коим, следует полагать, и был в действительности. «Самое тяжелое мое бремя – это легкие, хотя нужно признать, что дилижанские пейзажи и пишутся налегке». Шутил он – с жизнью и по жизни – всегда; смерти нет, есть Бесконечность…

Ветра его не пугали. Он умел наполнять великим эстетическим содержанием любые барханы. Самый неприглядный салон преображался от одного лишь прикосновения его волшебной кисти. Световые композиции и удивительные краски художника обладали способностью обеспечивать важнейший процесс жизнедеятельности – фотосинтез: вдыхали закат и выдыхали рассвет. В начале двадцатых годов прошлого столетия он был «достопримечательностью» Москвы. Уникальный талант Мастера был известен всем реформаторам искусства; они не переставали навещать его знаменитую мастерскую, в надежде на сотрудничество: Э.Мейерхольд, С.Дягилев, С.Прокофьев, А.Таиров, А.Коонен, А.Блок, В.Маяковский, С.Есенин…

Айседора Дункан, посетившая зимой 1921г. большевистскую Россию, страстно желала познакомиться с этим загадочным человеком: друзья уверяли, что в первую очередь именно ему молодая республика обязана своим лучшим проявлением – советским авангардом. В Европе уже ходили легенды о силе таланта реформаторов творческой жизни нового государства: «Это похлеще политического переворота, это - настоящий переворот в искусстве». Знаменитая танцовщица, которая вне богемной среды обитания себя просто не находила, конечно, не могла упустить шанс хотя бы поглядеть на него: «Проведите, проведите меня к нему! я хочу видеть этого человека!»

Илья Шнейдер – ее секретарь и переводчик, конечно, не мог не знать знаменитого на всю Москву адреса: Большая Садовая, дом 10. Эпицентр столичной творческой жизни являл собой весьма громоздкое здание, в котором и располагались мастерские многих известных художников; на седьмом этаже, под табличкой «38», жил Новатор. Но послушного Шнейдера, которому человеческая жизнь представлялась в форме чередующихся математических уравнений, тревожило другое: второй час ночи + экстравагантная  Дункан + бесшабашный Жорж = мощнейший выброс энергии в масштабах Москвы и Подмосковья! Эрнст Резерфорд к этому времени уже успел расщепить свой атом, и секретарь своенравной танцовщицы почему-то вспомнил и даже произнес вслух имя этого выдающегося физика. Впрочем, шансов договориться с балериной у него не было…

Вывеска под табличкой «38», которой суждено было подействовать на Айседору мощным отрезвляющим ударом, гласила: «Товарищи воры! Не лезьте, пожалуйста, в мою квартиру, так как в ней нет ничего ценного. Иначе можно только зря сломать себе шею, если хозяин выйдет вам навстречу». Подпись – Якулов.

Он действительно являлся первым гарантом революции в искусстве: «авангарант» – так часто называли его знакомые. Прозвище это он получил еще в 1916г., когда вместе с Э.Мейерхольдом основал на Кузнецком мосту «Мировой вокзал искусств» – кафе «Питтореск». Впрочем, широкую известность художник приобрел еще до этого. Представитель французского модерна С.Делоне, с которым он познакомится в Париже в 1913г., будет просто шокирован находками Якулова: «Монмартр твой, Жорж!». Наибольшее же впечатление на мастера оставит разработанная художником «Теория света и происхождения стилей в искусстве». Позже Якулов окончательно завоюет Париж; в 1927г. он по просьбе Дягилева поставит в столице Франции балет Сергея Прокофьева «Стальной скок».

Впрочем, было у Григора Якулова и другое прозвище – Жорж Прекрасный: под таким именем он и был известен московской богеме. Общение с неординарным художником, разработчиком знаменитой «Теории разноцветных солнц», было составной частью творческого развития практически каждого представителя русского и советского авангарда. Оно оказывало на них благотворное воздействие, магию которого в свое время безуспешно пытался разгадать сам Владимир Маяковский: Жорж, несомненно, влиял на гениального поэта, особенно в процессе работы над «плакатным искусством» и Окнами… Он влиял на всех!

«Присаживайся, Алиса, сегодня сыграешь для меня роль натурщицы»: своенравная Коонен, чьей игрой восторгались Ермолова, Нежданова, Скрябин, Бальмонт, Брюсов, Блок, каждый раз капитулировала именно при встрече с Жоржем. Таких встреч было очень много: Таиров часто гостил у своего соотечественника, которого наравне с собой воспринимал в качестве основателя собственного детища - Камерного театра. «Да, но у меня другой цвет волос», – рискнула обратиться к художнику Коонен, когда тот уже завершил работу. «Вы артистка и можете иметь волосы любого цвета. В данном случае вы мне виделись в общем колорите – золотисто-коричневой, и я сделал вас шатенкой». Алиса Коонен опять капитулировала…

За дверью квартиры 38 слышалась громкая речь, пахло застольем. Хозяин дома сам вышел навстречу гостям, но ломать чью-либо шею как будто не собирался: самое ценное, что на тот момент было в его распоряжении – это три пьяных имажиниста: Сандро Кусикян, Анатолий Мариенгоф и Сергей Есенин. «Рад приветствовать тебя, мой милый Илья! Как, и Босоножка с тобой?!» Босоножку он видел впервые…

«Господа! Хочу представить вам нашу гостью. – Жорж поймал кураж. – Эта великая женщина родилась на берегу Тихого океана, в американском городе Сан-Франциско. Своим искусством она покорила не только обе Америки, но и всю цивилизованную Европу. Ей аплодировали великие мира сего: и король Англии, и гениальный Роден, и Чаплин, и даже Ленин. Ее мечтой было и остается обучить тысячи детей высокому и благородному искусству танца. Этим она уже занималась в Германии и Франции. И вот она в России. Друзья, налейте стаканы, и я прошу мужчин преклонить перед ней головы. Это, между прочим, касается и тебя, Сережа. Выпьем за великую женщину Айседору Дункан».

Босоножка сидела как вкопанная, она изменила своему нраву и капитулировала, как Коонен… Послушный Илья Шнейдер молча перебирал пустые бутылки: раз бутылка + два бутылка + еще три бутылки + … = Бесконечность!

Арис Казинян, главный редактор «Национальной идеи»