Имя популярного британского писателя и поэта Дональда Майкла ТОМАСА (род.1935) малоизвестно армянскому читателю. А если даже и известно, то только по громкому роману "Белый отель”. Его произведения единогласно признавались шедеврами литературного постмодернизма в континентальной Европе и Америке. Известный ажиотаж среди англоязычного читателя вызвал роман "Арарат” — вольная фантазия на тему героев пушкинского "Медного всадника”, армянской трагедии и многого другого. Автор свободен, он импровизирует.

И, как сказал переводчик произведения Георгий Яропольский, "импровизация — способ познания мира, и цель ее — собрать воедино его разрозненные части”. Томасу это удалось. Вниманию читателей предлагаем отрывки, касающиеся армянской составляющей романа, а также интервью корр. "НВ” с писателем.



Из интервью корр. "НВ” Елены Шуваевой-Петросян с Дональдом М. Томасом

— Как вы ступили на писательскую тропу?
— Писательство для меня — это попытка придать форму и смысл хаосу повседневного существования, а также возможность "играть” словами и ритмами, что я очень люблю. В детстве книг у нас дома было мало, зато присутствовали две весьма разговорчивые женщины — мать и старшая сестра, — так что я помалкивал и наблюдал. Хорошая школа для писателя!
— В 1950-х вы изучали русский язык. Переводили Пушкина и Ахматову, написали серию из пяти романов "Русские ночи”. Что вы думаете о русском языке и русской культуре?
— К тому, что вы сказали, стоит добавить, что я также написал и биографию Солженицына. С русским языком у меня очень странные отношения. Из двухлетнего интенсивного изучения я вынес крайне несовершенные познания в русском (не будучи от природы лингвистом), но чувствую этот язык я очень глубоко. Особенно у русских поэтов. Английский — это моя жена, а русский — любовница!
— Как бы вы охарактеризовали русских? И армян?
— Русские — они кипучи, жизнелюбивы, щедры, гостеприимны, часто головокружительны! Армян я знаю немного, прежде всего Диану Тер-Ованесян, американку, чья "Антология армянской поэзии” в первую очередь поразила меня поэзией — и трагедией, которые, конечно, занимают центральное место в "Арарате”. Диана — нежная, добрая, слегка меланхоличная душа. Не знаю, насколько это типично.
— Каков ваш жизненный девиз?
— Carpe diem, то есть "лови день, наслаждайся мигом”. Кстати, "диэм” — так по-английски звучат мои инициалы: D.M. Лови D.M.! Шутка... "Будь правдив перед самим собой”.
— Русскоязычные читатели хорошо вас знают по романам "Белый отель”, "Вкушая Павлову” и "Арарат”. Что означает для вас признание в России?
— Мне оно очень по душе. Меня пригласили в качестве почетного гостя выступить на празднованиях 90-летия Солженицына; но я, к сожалению, заболел, а он, к гораздо большему сожалению, умер прежде, чем они могли иметь место.
— Роман "Арарат” — игра вашего воображения на темы "Египетских ночей” Пушкина и геноцида армян. Вы мастерски преподносите читателю тяжелейшие страницы армянской истории. Что заставило вас обратиться к этой теме? Как вы вообще узнали о геноциде армян?
— Через антологию Дианы — через прекрасно переведенные ею стихи. А Пушкин — это тот поэт, который наиболее привлекает меня по темпераменту; я его просто люблю!
— Вы когда-нибудь бывали в Армении?
— Нет, к моему сожалению.
— Как вы считаете, почему, вопреки своей кровавой истории, армянский народ сумел выжить?
— Полагаю, благодаря своему языку: упорной решимости армян сохранить его живым. И мне хотелось бы пожелать, чтобы армяне процветали в независимости.



...Мне доктором запрещена унылость. Именно она, доктор, узнав о том, что на обратном пути из Америки я собираюсь посетить Армению, убедила меня сдать авиабилеты и отправиться в это морское путешествие:
— Вам необходим полный покой.
В тот раз она впервые пришла ко мне домой. Быстрый ее взгляд вбирал в себя все подряд: березы, стеной вставшие за окном; обломок сибирского метеорита на моем бюро; мой стол, где в пишущую машинку все еще был заправлен белый лист; висящий над столом карандашный набросок, изображающий Блока на первом представлении "Кармен”; глиняного единорога и русалку на шкафу темного дерева справа от моего дивана.
Мы молчали, беспомощно глядя друг на друга. Я увидел, что ее взгляд перепорхнул на единорога.
— Вам нравится? — спросил я. — Купил его не так давно, когда ездил в Румынию. Но единорог — это чисто армянское создание, наподобие ворона или голубя. Вы знаете, что это единственное животное, не захотевшее взойти на ковчег? Он остался снаружи и плавал! Не помню, выжил он или утонул. Но им нельзя не восхищаться, правда? Послать самого Ноя! А в паре с ним — русалка, я купил ее в Крыму несколько лет назад. Честно говоря, она мне мою мать напоминает. Невысокая, но ладная. Но почему, как вы думаете, она прикрывается вот так, ладонью кверху? Нет, я и сам не знаю. Может, выйдя из моря, она чувствует себя беззащитнее? Прикрыться-то прикрылась, но это можно принять и за приглашение, не думаете? Я бы очень хотел поехать в Армению. Покончить со всем этим. Но, боюсь, не выдержу ее зноя, ее чистоты, и — в горах же там одни камни! Заеду туда на обратном пути из Нью-Йорка.
...В курительной комнате нет ни души, кроме старика, с грустным видом читающего какую-то книгу. Говорю "старик”, но, возможно, в этом виноваты лишь его седые волосы и дубленая кожа. Может, он не так уж и стар. Забываю о том, что у меня самого волосы теперь совершенно седые. Но в том, что он грустен, нет никакого сомнения. Он лишь притворяется, что читает. Взгляд его время от времени скользит в мою сторону, и он явно хочет со мной заговорить.
Делаю замечание о приятном и теплом осеннем деньке, и это позволяет нам поболтать насчет старомодной прелести морских вояжей.
— Я писатель, — говорю ему в ответ. — Вообще-то поэт, но за несколько последних лет написал еще и биографию и два романа. Чувствовал себя довольно одиноким, а написание романа — прекрасное средство заводить друзей. Считаю, что жизнь человека, достигшего средних лет, становится все больше похожей на выдумку. Нет уже большой разницы между выдумкой и действительностью... Это вообще свойственно нашему возрасту, как вы полагаете? Выдумка по сравнению с действительностью часто кажется скучной; человеческая же реальность настолько фантастична, что кажется выдумкой... Взять, к примеру, эти будто бы мемуары Шостаковича, я их читал в самиздате. Подлинные они или подделка? И имеет ли это на самом деле значение?..
Я умолкаю, осознавая, что забрел куда-то не туда. Но старик улыбается и кивает.
— А вы не Виктор Сурков? — спрашивает он. — Да, я так и думал! Я читал о вас в "Крокодиле”. Вы получили Ленинскую премию? Поздравляю!
Он сообщает, что зовут его Финн, он скандинавского происхождения. В его фигуре и лице действительно есть что-то нордическое. Он направляется в Нью-Йорк, чтобы произнести речь в ООН. Затем он спрашивает меня о цели моего путешествия. Рассказываю ему о своей американской знакомой, армянке по происхождению, которую я до сих пор ни разу не видел. Лицо его становится пепельным.
— Я хорошо знаю Армению, — говорит он. — Был там во время Первой мировой войны.
— У этой страны ужасно трагичная судьба.
— Да, и особенно это касается тысяча девятьсот пятнадцатого года.
— Вы имели отношение к геноциду?
Он глубоко вздыхает.
— Имел.
— Расскажите мне об этом — если это вас не слишком расстраивает.
— Конечно, расстраивает, но мне хотелось бы вам рассказать.
Он осторожно, слегка прихрамывая, подошел и опустился в соседнее кресло. Зубы у него сильно испорчены, а в глазах желтоватый оттенок.
— Трудно решить, с чего начать, — сказал он. — Потому что точного начала не было. Я был молодым армейским офицером и служил сперва в казе Буланык, километрах в ста к северо-западу от Муша. Какие-то акты насилия над армянами имели место уже в июне: выбитые зубы, вырванные ногти, вывихнутые конечности, разбитые носы; жен и дочерей насиловали на глазах мужей и отцов — и все такое прочее.
Когда Финн наклонился вперед, я ощутил неприятный запах у него изо рта.
— Это, конечно, было необходимо, — продолжал он, — чтобы депортировать армян из Турции. Но я часто задумываюсь, не было ли для этого какого-нибудь иного способа. Десятого июля мы собрали всех мужчин из поселений в окрестностях Муша, загнали их, как стадо, в концентрационные лагеря и закололи штыками. Женщин и детей мы заставили войти в большие деревянные сараи, которые подожгли. В Муше было около шестидесяти тысяч армян, выжили очень немногие.
Нет, память у меня уже не та, что прежде. Еще до этого мы выдвинулись против жителей Эрзинджана, сказали им, что они будут депортированы в Месопотамию. Вскоре после выхода из города мы отделили мужчин от остальных и убили их. Женщины и дети пошли дальше. В самом начале этого марша многих из них убивали и с них снимали одежду. Когда мы достигли Кемахского ущелья, выходящего на Евфрат, то связали им руки за спиной. Я приказал сбрасывать их в ущелье. Видимо, было уничтожено тысяч двадцать пять армян из Эрзинджана, около половины — в Кемахском ущелье.
Затем мы принялись за армян из Байбурта, собрали их около семнадцати тысяч. Мы не могли препятствовать бандитам, которые обрушивались на них с холмов, отбирая одежду и насилуя девушек. Мужчин уже расстреляли сразу по выходе из Байбурта. В Кемахском ущелье мы разделались с женщинами и детьми обычным способом. Некоторые из них пытались подплыть к берегу, но таких нам удавалось подстрелить. То же случилось и с жителями поселений в Эрзурумской долине.
После этого поступил приказ отправиться в Трабзон. Поскольку мы были близки к побережью, то получили возможность многих бросить в море — или отправляли их в старых лодках, которые тонули. Но от гораздо большего их количества мы избавлялись во время маршей. Для нас, военных, почти не существовало отдыха. Но помню, однажды мне удалось сходить искупаться в Ел-Дейирмени. Там было довольно мелко, и я увидел в реке голое тело женщины. Ее длинные волосы струились по течению, а распухший живот блестел на солнце.
Я заметил, что одна из ее грудей была отрезана. Поэтому я уверился, что мои солдаты не несут за это ответственности. Видел я и другие тела, а в корнях прибрежного дерева застряла человеческая рука. Тела стали запруживать реку, как сплавляемые бревна. Потом я увидел длинную полосу вспененной крови, прибившуюся к берегу. Полагаю, что мы убили все семнадцать тысяч армян, живших в Трабзоне. А когда мы погнали через пустыню восемнадцать тысяч армян из Харберда, то дошли только сто пятьдесят человек. Некоторые из женщин утонули, бросаясь в колодцы, от жажды их языки были как раскаленные головешки. Но остальные все равно пили из этих колодцев, не обращая внимания на трупную вонь.
Я вас не утомил? — спросил он, заметив, что я взглянул на часы. Я объяснил, что пытаюсь сократить курение, а поэтому установил для себя норму — по сигарете каждые полчаса. Но выдержать ее очень трудно.
— Знаю, — сказал он. — Десять лет назад я бросил, но по-прежнему время от времени мечтаю о сигарете. Ужасная привычка.
Я предложил прогуляться по палубе, потому что в курительной комнате становилось душно. Но он был увлечен рассказом о своей жизни и — как будто не слышал моих слов — продолжал:
— Мужчин по большей части убивали на месте, но женщин и детей по крутым горным тропам гнали в раскаленную пустыню. У них отнимали все их имущество, насиловали, если они были привлекательны, а потом убивали. В Диарбекирском вилайете мы избавились от пятистасемидесяти тысяч. Невероятная цифра, правда? Но уверяю вас, что это правда. Мои собственные солдаты прикрывали глаза ладонями, чтобы не видеть окровавленных трупов голых женщин, сваленных на обочинах и пустырях. В долине Маскат, куда ни брось взгляд, повсюду видны были небольшие курганы, из двухсот-трехсот трупов каждый. Тех, кто уцелел, косила дизентерия. Я видел маленьких детей, которые были голодны настолько, что поедали все, что могли найти, — траву, землю, даже экскременты. В Дейр-эз-Зоре мне приказали применить жестокие наказания: битье по пяткам, повешение, изнасилование маленьких девочек. Приказали сбросить сотни армян в глубокую яму, должно быть метров в тридцать глубиной. Те, что оказались на дне, вскоре умерли, а те, что были сверху, прожили еще несколько дней.
И все-таки число убитых часто сильно преувеличивают. Убито было никак не более миллиона. Я слышал утверждения, будто число убитых составляет полтора миллиона. Это неправда.

Старик умолк — видимо, выдохся. Я воспользовался случаем сослаться на голод и на то, что договорился пообедать с девушкой. Это была ложь, но мне хотелось выйти на воздух. К счастью, старик сказал, что не голоден...
Прогуливаясь по палубе, я наткнулся на Финна. Он подошел ко мне и начал говорить, как будто разговор и не прерывался.
— В тысяча девятьсот восемнадцатом году, — сказал он, — я был в Баку. Мне было приказано убивать армян прямо на улицах. Вся Сурахановская была усеяна трупами детей не старше девяти-десяти лет. У многих было перерезано горло, других закололи штыками. Мне пришлось вести машину прямо по детским трупам. Хруст ломающихся костей был отвратителен. На колеса автомобиля намотались внутренности трупов. Позже, в Смирне, мне приказали поджечь армянские кварталы. Тысячи орущих людей бросились в сторону доков, надеясь спастись там на кораблях, и всех их утопили. Я видел, как одна бедняжка родила как раз в тот момент, когда ее спихнули в гавань.
Мы принялись молча прогуливаться.
— Вы сказали, что были в Бабьем Яру, — спокойно заметил я.
— Да. Опять-таки, было необходимо избавиться от тех евреев, но если бы мне пришлось столкнуться с этим снова, думаю, можно было бы действовать с меньшей жестокостью. В избиениях особой нужды не было, хотя в то время мы полагали, что они помогут сделать их покладистыми и притупить их чувства — с тем, чтобы потом они могли безропотно принять смерть. В этом смысле битье очень действенно... Какой чудесный вечер, — заметил он.
Мы взглянули на небо. Видны были все созвездия, и они сверкали намного ярче, чем если наблюдать их с суши. Особенно поразителен был Орион.
— Однако, — продолжил он, — за исключением первых нескольких дней в Бабьем Яру, с еврейским вопросом я сталкивался мало. Мне главным образом приходилось иметь дело с цыганами. В Югославии доводилось видеть, как милиционеры-усташи разрывали детей на части или забивали их до смерти о деревья. Усташи были настоящие звери. Однажды, помню, мне приказали заставить девушку рыть яму, а мать ее, на седьмом месяце беременности, была в это время привязана к дереву. Затем мне велели взрезать ей живот, вынуть дитя и швырнуть его в яму. Мать последовала туда же, а затем и девушка, после того как мы ее изнасиловали. Мы засыпали их землей заживо. Это только один пример из сотен — но и один из тех немногих случаев, когда я сам вынужден был запятнать свои руки. Цыгане перед смертью вели себя очень непристойно. Евреи, идя на смерть, были сосредоточенны, они стояли под расстрелом неподвижно; цыгане же орали, визжали и непрестанно дергались. Когда закончилась война, я работал в Индии, Африке, а позже и в Индокитае.
— Когда вы вышли в отставку? — спросил я.
Старик вздохнул.
— По-настоящему я никогда не выходил в отставку. Такие люди, как я, незаменимы. Или по крайней мере считают себя таковыми. В сущности, незаменимых нет, всегда найдется кто-то, готовый занять твое место.
На этом мы закончили и порознь пошли по своим каютам. На протяжении дальнейшего путешествия я его мало видел. Иногда я замечал, как он затевал серьезный разговор с кем-нибудь еще. Думаю, он ощущал потребность вновь и вновь возвращаться к своему рассказу.
Из-за него я провел ужасающую ночь. Лихорадка возобновилась. Я ползу через пустыню. Почти сразу же закончилось все мое пиво. Вентиляция не спасает, а иллюминатор открыть невозможно. Я едва дышу. Пытаюсь писать доклад, но слишком нездоров.
— Просто, — негромко продолжал он, — я не сказал вам, что служил на Украине в начале тридцатых, во время раскулачивания. А потом — в Москве и Ленинграде, под руководством Ежова и Берии. Оба были довольно безжалостными людьми. Вместе с Берией я вновь однажды посетил Армению. Кое о чем я и сам порой пытаюсь забыть. Мне бы хотелось как-нибудь рассказать вам о тех временах....
Боюсь, у вас могло сложиться неверное мнение касательно моего участия в решении еврейского вопроса. Я занимался им достаточно широко. Как я и говорил, большая часть моего времени была посвящена цыганам, но я вдобавок бывал в таких лагерях, как Дахау, Биркенау, Бельзен, Аушвиц, Собибор, Майданек, Треблинка. Это не было легким делом. Большинство людей считают, что все там работало как хорошо смазанная машина, но это не так. Система часто оказывалась на грани краха. Нам приходилось постоянно импровизировать, решая те или иные вопросы. И ничего не стоит сейчас, на нынешнем отрезке времени, строго осуждать наши действия с моральной точки зрения; совсем другое дело, когда вы находитесь в самой гуще событий, пытаясь действовать как можно лучше в труднейших обстоятельствах.
О тех временах я помню не очень много. Старость, дорогой Виктор! "Кто теперь вспоминает об армянах!” — сказал мне как-то раз Гитлер; и это, конечно, правда, если говорить в общем. Но лично я куда четче помню те события, что происходили, когда я был молод. Бельзен представляется мне очень смутно, но долина Маскат по-прежнему очень живо встает перед глазами.

...Какое-то время мы гуляли
по палубе. Завтрак раньше семи не подавали, оставалось еще полчаса. Вода блистала в свете восходящего солнца. Я заметил несколько коричневых плавников, следующих за кораблем, и указал на них Финну.
— Да, тигровые акулы, — сказал он. — Стервятники.
— Впервые вижу акул вживую, — сказал я, немного волнуясь.
— А вон там мако — смотрите! Синяя! — Он поднял простертую вперед руку, и указующий жест превратился в дружеское приветствие. — Вот это акула! Смелая, быстрая, агрессивная. Ее называют "синей молнией”. Она не питается мусором, как тигровые акулы. Эти ждут, когда из камбуза выбросят отходы. Они жрут все подряд — черепах, людей, экскременты, жестянки, куски угля — и, разумеется, друг друга. Однажды я видел, как на лебедке поднимали мако, и на нее набросилась тигровая акула. Выпрыгнула из воды и разорвала ей брюхо. Я отчетливо видел, как она мгновенно проглотила печень мако — весом, наверное, в целый пуд. Мерзкие твари.
Подготовила