В воскресенье народ простился со своим любимым Сосом САРКИСЯНОМ. Артист и гражданин нашел упокоение в родной земле, той земле, которой он отдал свой талант человека и творца. В памяти благодарных современников он останется как мудрый и совестливый человек, целиком посвятивший себя не только своему зрителю, но и народу. Сос Саркисян никогда не лицедействовал, даже на сцене он нес не правду искусства, а прежде всего правду жизни. О правде жизни он говорит и в своих литературных работах и воспоминаниях, которые вышли в переводе на русский в Москве.

"Разорванное время” — так он назвал книгу. Впрочем, в любое время — разорванное или нет — Сос Саркисян оставался самим собой, как бы ни колебалась земля под ногами. Несколько дней назад время Артиста и Гражданина действительно разорвалось, но, без сомнения, еще продолжится в совершенно другом качестве — в его литературе. Страницы, написанные Сосом Саркисяном, заставляют думать и сопереживать. С этих страниц звучит его голос...

ВСЕДОЗВОЛЕННОСТЬ ПОГУБИТ НАШИ ДУШИ

Большевизм, как злой ураган, стер, повалил большие и малые замки нравственности и добродетели. Он фактически уничтожил огромный труд истории. Мы почти целый век видели и учились этому. Мы порочны... Мы имели дело с собой. Мы знали, что такое сделка с совестью. Необразованы, но можем учить, некомпетентны, но руководим, мы подлизываемся к тому, кто наверху, и унижаем того, кто внизу. Наша рука привыкла давать и брать взятки, глаз привык к воровству, мы производители лжи, язык наш — бесстыден. Спина привыкла ничего не делать, нас бесконечно опьяняет власть.
Мы видели одетых в военные френчи непреклонных революционеров, видели идолов и сделали идолом предателя своего отца. Для нас человеческая жизнь не имеет никакой ценности, душа — тем более. Во имя власти мы можем жертвовать и не считать жертв. Мы мастера не давать дороги одаренным. Мы привыкли к трупам. Если ты не из нашего стада, ты не имеешь ценности, ты не человек. Духовные сокровища ничто, если не служат нашей власти. Мы вторично распяли Христа и поглумились над ним. Нашу национальную культуру смешали с грязью, из пергаментных рукописей сделали костры. В своих победах мы остались нищими. Мы украли краску стыда с человеческого лица. Подвергли пыткам верующих, надсмеялись над нашим духовным наставником. Мы фанатики, лишенные сомнений, мы форма, а не содержание. Мы слово, а не дело. Народ мы можем сделать покорной толпой. Мы боимся властителей, мы их ненавидим и с истеричной одержимостью им аплодируем. Мы приветствуем вождей с мычанием стада и убиваем нашу человеческую сущность... Что мы видели, чему учились?
Мы видели, как штурвал власти отдавали ленинским кухаркам, и насладились сваренной ими едой. "Кухарки” не исчезли, они есть и сейчас, и тянутся к штурвалу...
А интеллигенция сегодня себялюбива и труслива...
Человеческая душа сложна и божественна — бездонный, глубокий сосуд... Сегодня наполнена ложью, мразью, жестокостью, зверством...
В Армении свобода... Прекрасно, но мы не любим друг друга, не уступаем. Мы не бережем жизнь армянина. Наши души покрыл лед злости... Мы не готовы к свободе. Вседозволенность погубит наших детей...
"Высшая ценность демократии — это закон”.
Для того чтобы наше дерево было здоровым, необходимо без устали обрубать засохшие ветви...
Декабрь, 1990 год

ЕСЛИ МЫ САМИ СЕБЯ УЗНАЕМ, НАМ БУДЕТ ЛЕГЧЕ

Несколько слов по поводу моего семидесятилетия

Культура воспитывает человека, культура отделяет человека от животного мира.
Армянская культура исчисляется тысячелетиями. По мере своих сил мы внесли свою лепту в сокровищницу мировой цивилизации. И сегодня мы не можем, забыв свое старое, наше национальное, выучить новые, чужие для нас уроки. Один из мудрецов сказал: "Если хочешь завоевать какой-нибудь народ, отбери у него прежде всего его культуру”. Кажется, эта опасность висит над нами...
Я бы очень хотел, чтобы армянский театр вновь занял свое достойное место в жизни общества, но для этого необходимо, чтобы наконец сформировались и общество, и государство.
Я бы очень хотел, чтобы наше киноискусство, которое уже имело международное признание, снова получило кровь, чтобы безвозвратно не затеряться. Иметь кино — большое достижение, присущее цивилизованным народам.
Я бы очень хотел, чтобы школы, основанные Маштоцем, и сегодня были на своей высоте, чтобы преподавательство уважалось и ценилось государством, и чтобы не прерывалась жажда знаний у нашей молодежи, и чтобы мы склоняли наши головы перед образованным, ученым человеком.
Я бы хотел, чтобы партии не превращались в кланы. Пусть помнят господа, в этом жестоком мире, в этом безжалостном и немилосердном мире нельзя играть с судьбой народа. Мы не одни на этой планете. Место под солнцем дается с трудом — нужны огромные усилия, иначе мы раздробленными силами придем к неминуемой гибели. Нам более чем достаточно внешних врагов...
Я бы хотел, чтобы мы вернули крестьянину любовь к земле. В нормальной стране крестьянин должен быть богатым. Это — первая наша опора!
Я бы хотел, чтобы мы гордились своей армией, чтобы наша армия была современной, образованной, владеющей военным искусством, в руках умелых людей! Мы окружены хитрыми и лживыми соседями...
Очень хотелось бы, чтобы мы были тер
пимее друг к другу, чтобы не осложняли сами себе и без того трудную жизнь.
Хотелось бы, чтобы мы заботились об Арцахе так, как лелеют и заботятся о ребенке, которого потеряли и вновь обрели.
Давайте хранить нашу независимость как зеницу ока, ведь мы мечтали об этом веками! Пусть найдутся те мужи, которые могут руководить армянством!
Пусть будет так, чтобы наш разум и наши руки были нужны нашей стране! Давайте будем законопослушными, иначе, говоря словами великого Туманяна, "станем не народом, а сбродом”.
Я не стесняюсь, мне не стыдно сказать, что вся моя сознательная жизнь была связана с моим народом. Не знаю, тот ли я человек, который имеет право сказать: мой народ... Но разве это важно? Сердце мое билось за мой народ, и эти раздумья рождены из моих каждодневных мучений и тревожных дум. Любая, пусть маленькая удача радовала меня, и каждая неудача и унижение доставляли мне бесконечную боль... Я рождаюсь с каждым родившимся армянином и умираю с каждым умирающим...
Может, мои разочарования преувеличены? Может быть, в каких то вопросах я слишком строг, требователен? Вполне возможно. Но это, видимо, от того, что я бы хотел, чтобы мы применяли к себе самые высокие критерии, чтобы мы не отставали от других.
Давайте время от времени смотреть в зеркало. Кто мы? Что за народ мы?.. Мы, пришедшие в мир этот со времен шумеров... Если мы сами себя узнаем, нам будет легче...
И еще одно: я верю, моя вера светла, мы очистимся, и расцветет страна Армения! Этого не может не быть! Кровь армян сильна, и никакой ураган не может выдернуть нас с корнем из нашей Родины! В этом мире нас нельзя стереть с лица земли! Нет такой силы в природе! Но будем помнить — мы много раз строили свой дом, много раз его разрушали... И опять он недостроен...
И все-таки страшны не внешние враги, более страшна пресловутая "пятая колонна”. Люди с грязной кровью, охаивающие свою Страну, торжествующие от ее неудач. Таких, к сожалению, было всегда много в нашей среде во все века.

...АРМЯНЕ КАЖДЫЙ МЕСЯЦ ПОСЫЛАЮТ 25 ТЫСЯЧ РУБЛЕЙ...

Словно какая-то бурная река уносит их бешеным течением, тех, кого я знал, уважал, любил. И я панически протягиваю руки налево и направо, чтобы удержать их, чтобы они не попали под волну, не затерялись во времени...
Много ошибок было в моей жизни по моей же вине. Что сделать? Это жизнь, так уж получилось. Однако есть вещи, за которые я себя простить не могу, до сих пор ем себя.
Почему я так мало общался с гениальным Параджановым? Ведь каждая минута с ним это были золотые мгновения. Это целый мир со складками драгоценных горных пород, и ты не знаешь, из какой складки, из какого пласта он вдруг вынесет сокровище, какая мудрость, какая истина, какими цветами засверкает. Его мысли — фонтанирующие метеоры, его настроение — весеннее переменчивое небо, и человеческое, и доброе, и дружеское, и очень теплое, и очень ранимое, и гневное, и щедрое...
У Параджанова были зрители, и он гениально играл самого себя. Бесконечно извергающийся вулкан... Пусть простится сказанное мною, но в этот день в центре его внимания был я, вероятно, по той причине, что впервые был в его доме. Я был главный зритель, он играл себя мне, и я, встретив этот мир, щедрый и как природа полный безграничных оттенков, был поглощен, очарован, ошеломлен. Для меня это была атмосфера другой планеты.
Вдруг он пригласил меня на балкон, показал свои новые коллажи, сделанные на овечьей шкуре, и пристально посмотрел мне в глаза:
— Что скажешь?
— Чудесно, Сергей. Однако...
— Никаких однако, — прервал он, — ты сказал "чудесно”, этого мне достаточно. Или хочешь, чтоб я объяснил? Но, нет... Искусство необъяснимо, друг мой. Как объяснить работу души? — И лукаво так засмеялся своими добрыми, мудрыми глазами.
Затем по очереди стал показывать сделанные карандашом на 15-20 больших листах рисунки. Жизнь колонии, ее адские нравы, правила. Это были обнаженные фигуры мужчин (по-моему, эти рисунки потеряны). Сергей с не присущей ему серьезностью, бесстрастным голосом и как-то грустно, рассказывал, кто есть кто и какие там были нравы, кто кому подчинялся и прочее. 
Потом, быстро убрав рисунки, стал говорить о том, сколько армян, отрекшись от своей национальности, огрузинились, какими выдающимися личностями они стали. Говорил о великой актрисе Нате Вачнадзе: "Она телавская. Вот я покажу ее метрику, а вот фотография ее армянских родителей. А это ее армянские бабушка и дедушка. Эти документы я украл из архивов Телави”.
— Разве это важно, Сергей, может и армянка, но грузинская актриса.
— Очень важно, все это я показываю и грузинам. Они удивляются. Нату убил Берия... Мы всегда служили грузинам...
— Ты тоже служишь, — сказал я.
— Я люблю Тбилиси, это мировой город.
Да, Параджанов — это поток сокровищ, он щедро раздавал их одному, другому...
Каждый раз, посещая его музей, я чувствую острую боль в сердце — ах как было бы хорошо, если бы он хотя бы лет десять прожил в Ереване, в этом замечательном доме. Как бы обогатились наши будни, сколько молодых художников воспользовались бы тем, что находится здесь, скольким вещам бы они научились у великого человека и как бы он украсил наш Ереван, внимание скольких стран мира было бы приковано к нам... Да, не повезло...
Еще он рассказал, как познакомился с Тонино Гуэрра, о чем беседовали и что Феллини прислал ему подарки. Потом подарил мне свою маленькую картину, сделанную цветным карандашом — плод граната в вазе. В тот день Сергей каждому что-то подарил. Если собрать все розданное им по всему свету (особенно в Тбилиси), это станет коллекцией целого большого музея, думаю, намного большего, чем тот, что существует сейчас в Ереване.
Неожиданно он начал говорить об "Ара Прекрасном”. "Я мечтаю снять это” — и стал рассказывать о том, каким ему это видится. В памяти запечатлелся финал. Итак, потерпевшую поражение Шамирам приводят к армянской царице Нвард и спрашивают, какое наказание выбрать для нее. "Я сама накажу ее”, — отвечает Нвард, спускается с коня и, ложась на пыльные армянские камни, начинает... рожать... и рожает сына. "Вот, — говорит Нвард Шамирам, подняв ребенка, — вот моя месть... мой ребенок, продолжение моего рода... А ты так и останешься бесплодной...”
Сколько гениальных идей унес с собой Параджанов...
— Теперь давайте все выпьем за грузин. Это очень хороший народ, великий народ, уникальный, пусть простят меня армяне, украинцы, русские, евреи, но более всех меня любят грузины... — Присутствующие засетовали: нет, почему, Сергей, это не так, мы тоже...
— Конечно. Вы знаете, что грузины каждый месяц мне приносят двадцать тысяч рублей...
Воцарилась какая-то виноватая тишина. Один из русских сказал:
— Ну, грузины богатые...
— Не прибедняйтесь, — перебил его с озорной улыбкой Сергей, — я уж не говорю о буржуях-евреях.
В этот момент в комнату ворвалась группа грузин — шум, приветствия, знакомство, поцелуи, объятия...
— Ого, — воскликнул Сергей, — вы вовремя пришли, я как раз готовился к одному очень дорогому мне тосту.
Грузины наполнили бокалы с темным вином, и Сергей торжественно начал:
— Я хочу поднять бокал за армян...
— Ва, кацо, что это ты вспомнил среди ночи?
— Я всегда их помню, потому что, пусть меня простят все, но более всех меня любят и ценят армяне...
— Ва, что ты говоришь, а мы? — запротестовали грузины.
— Конечно, — продолжил Сергей. — Вы ведь не знаете, что армяне каждый месяц посылают мне двадцать пять тысяч рублей... — И Параджанов залился смехом, аж до слез. Другие тоже заразились и начался общий "интернациональный хохот...”
— Сос, — сказал Сергей, — видишь, что делается у меня дома, поэтому все мои соседи терпеть не могут меня...
Нет, это было не так — Параджанова нельзя было не любить!
После "Цвет граната” Параджанов снял еще два фильма: "Сурамская крепость” — о жизни грузин и "Ашик Кериб” — про азербайджанцев. Тройка на трех языках. Подобно Саят-Нове, он хотел тем самым посеять мир и согласие на Кавказе между этими тремя народами...
Поступок великого мыслителя, великого гуманиста... Редко встречаясь с ним, я сам себя обворовал.

"ВАША РИПСИМЕ — ЧУДО”

...Получил телеграмму с "Мосфильма”: вы приглашаетесь на съемки картины Тарковского "Солярис”. Воспринял новость без особых эмоций. На меня произвело впечатление "Иваново детство”, попросту сразил "Андрей Рублев”, настоящий шедевр, и, что там говорить, работать с режиссером такого класса — немалая честь, однако в ту пору меня частенько приглашали на разные киностудии, а я с легкомысленным актерским гонором не раз отказывался. Потому-то на поздравления друзей отвечал в том духе, что не вижу повода ликовать.
Позднее в Тбилиси другой гений, Сергей Параджанов (мы, помнится, разноплеменной компанией славно полуночничали в гостях у него), сказал, что роль Гибаряна предназначалась ему, у них с Андреем была на сей счет договоренность. Дал, короче, понять, мол, уступил роль мне и только мне и то ли жалеет об этом, то ли не жалеет...
Сергей и позже при каждой нашей встрече полушутя напоминал о своем "подарке”. Я тоже не молчал, и выходило, что мы, два армянина, подыскиваем предлог произнести лишний раз имя Андрея, повосторгаться им, излить свою любовь.
Фильм уже вышел на экраны, когда где-то в центральной печати на глаза мне попала недовольная статейка за двумя подписями. Крайне не понравилось авторам мое в ленте присутствие: "В романе С.Лема персонаж по фамилии Гиб-Ариан отнюдь не армянин, непонятно, чего ради надо было превращать его в армянина и отправлять в космос...” Фраза задела меня за живое, я поделился обидой с Андреем. "Великодержавная дурь, — сказал он, — плюнь и разотри. Мне нужен был армянин. Точка”.
Как-то меня пригласили на пробы в Ленинград. Сценарий повествовал о спасении во время войны сокровищ Эрмитажа. Главным действующим лицом, естественно, выступал Иосиф Орбели. Грим наложили удачно, получилось очень похоже, и работал я в охотку. Режиссер-постановщик Шустер воодушевился и, не ограничившись одной-двумя сценами, снимал целые эпизоды... Немного погодя пришло длинное письмо от Шустера. Бедняга просил у меня прощения — руководство возражало против образа, сыгранного мной, ибо сочло, что спасителем национального достояния должен быть русский человек.
Так-то вот. Я оскорбился не столько за себя, сколько за Иосифа Абгаровича, этого титана...
Шустер был еврей и вряд ли мог отстоять образ армянина, будь тот даже лицом историческим и даже Иосифом Орбели.
Вот и Александру Прошкину пришлось выслушивать упреки, когда он снял меня в "Михаиле Ломоносове” в роли опять-таки исторического лица, Феофана Прокоповича: с какой, собственно, стати русского духовного предводителя должен изображать армянин? "Армянин, и никто другой”, — отрезал в ответ Прошкин.
Кому лететь в космос, кому играть в первенстве по футболу, кому его выиграть, кому и что снимать, кому сниматься?.. Политизированная, высушенная, гнусная жизнь.
Словом, приглашение Тарковского я воспринял без особых эмоций, хотя, что там толковать, оно польстило моему самолюбию, ну а коли начистоту, то порядком взволновало. Наконец приспел день отправиться в Москву. Из аэропорта мы двинулись прямиком на студию. Передо мной стояли громадные сложные декорации, в одном из отсеков космического корабля снимали Баниониса. Привыкая к полумраку, взглядом я разыскивал его. Но так никого и не выделил. Объявили перекур, и кто-то со мной поздоровался. Человек и человек. Познакомились.
— Значит, так, Сос Арташесович... — он выговорил мое отчество с трудом. Я перебил: у армян, говорю, отчества не в ходу, зовите меня по имени.
— Вот и хорошо, — сразу согласился он, — но с условием, вы тоже зовите меня на армянский манер, по имени. Роль у вас небольшая, но важная. Гибарян кончает самоубийством, поскольку понимает — нельзя тащить с собой в космос наши земные грехи. Ведь они всюду с нами, куда мы ни пойди, даже в космосе. Ну и совесть к тому же... Да, совесть...
Андрей умолк, ожидая моей ответной реплики, но мне хотелось послушать его, было любопытно, как Тарковский работает с актерами.
— В космос надо выходить с чистыми руками, — продолжил он. — С чистой совестью... Гибарян, кроме всего прочего, тоскует по родине, и мы постарались окружить его всякой всячиной, которая напоминает ему об Армении, ее церквах и природе. Он и сигареты с собой взял армянские, в отсеке у него ваш "Арин-Берд”...
— Вы бывали в Армении?
Вопрос, боюсь, прозвучал невпопад, и он улыбнулся.
— Не был, но приятели у меня там есть. Начнем?
И ни слова сверх того. Вот и вся его работа со мной.
...Время многое стерло из памяти, и я затрудняюсь определить, как именно началась наша дружба. Беседовать с Андреем, общаться с ним было радостью. Тонкий в любой мелочи, крупный художник, истинный мыслитель, он увлекал мягкостью в обиходе и твердостью в творчестве.
Андрей Тарковский искал и отыскивал непреходящие ценности, тянулся к нам и хватал за руку — дескать, вернитесь, не сгиньте во тьме, загляните себе в душу”...
Известная вещь, его фильмы не для "широких масс”. Интеллигент, Андрей глубоко сознавал свой долг, и его слово, его философские раздумья предназначались интеллигенции. (Как только не принижали, не высмеивали, не попрекали ее в приснопамятные семидесятые!) Как-то мы спорили — не помню о чем, — и я сказал: "А ты знаешь, когда у Ренуара усохли пальцы, кисть ему привязывали к ладони, так он и писал”. — "Интеллигенция, ты ведь о ней говоришь, — это случай особый, — возразил Андрей. — От Сократа до Джордано Бруно во имя истины гибли лишь интеллигенты”.
Если Бунин видел самое зарождение охлократии, видел, как немытый сброд с "товарищем маузером” в руке захватывает власть, и, видя это, с ума сходил от бессилия и ненависти, то Тарковский увидел, пережил и сполна вкусил безраздельное господство толпы. Сброд повязал галстук и приобрел внешний лоск, оставшись по сути тем же.
В конце концов Андрей тоже не вынес номенклатурного давления, амбициозного и всесильного бескультурья чиновников от кино. "Погляди на Брежнева и увидишь глубину пропасти, в которой мы очутились”, — грустно говаривал он.
Тарковский покинул страну, но вряд ли это избавило его от боли за Россию, ее народ.

...Конечно же, фильмы Тарковского не кино или кино совсем особого рода. Для меня это широкого охвата романы, выразившие кинематографическим языком его личные размышления, поиски, трагедию противоречий. Что до действительности, то Андрей вбирал ее в себя всеми фибрами своего существа, мозгом, и зрением, и кожей. Кожа у него была тонкая, и можно только вообразить, как тяжко ему жилось. Однако ж я никогда не видел, чтобы он бузил, бесился, скандалил. А ведь у него точно случались минуты злости, разочарования, отчаяния, их просто не могло не быть. Такие, как он, уязвимы, хрупки, мне кажется, Андрей знал это и защищался природной своей культурой и воспитанной им в себе волей.
Мы дружили бурно, искренне, но недолго. Когда встретились в Москве последний раз, он выглядел отрешенно, словно пребывал в ином измерении. Сейчас я полагаю, он уже решил уехать из страны и, зная наши порядки, специально старался держать меня на расстоянии.
Дело было на съезде кинематографистов, мы столкнулись в зале.
— Выступишь? — спросил я.
— Будет видно, — безразлично сказал Андрей. — Собственно, чего ради? — добавил он и отвернулся.
Держался он холодно, меня это покоробило, и, обидевшись, я сел подальше от него. Даже не смотрел в его сторону. Вдруг он поднялся, устроился на свободном кресле позади меня, тронул за плечо.
— Что, надулся?
— С чего ты взял? — я сделал вид, будто поглощен очередным выступлением.
Спустя минуту он опять наклонился.
— Сос... Помнишь Разданское ущелье?
— Разданское ущелье? Как не помнить...
— Мы как-никак видели друг друга голышом. В чем мать родила, без одежды, без всякой там защиты... После этого нам смешно друг друга стыдиться, таиться друг от друга. И все же бывает, когда...
Он вышел из зала. Я ошарашенно смотрел ему вслед, и мне было не по себе. Больше мы с ним не виделись.
Стоял август, в Ереване духота, пекло, вязкий зной, очень мною любимый, улицы вконец опустели. Андрей жил в гостинице "Ани”. В воскресенье съемок не было, я пошел к нему. Посидели чуток в ресторане, оба изнывали от зноя, разговор не клеился, пить не пилось. "Андрей, — говорю, — поедем-ка в Разданское ущелье, там обнаружили недавно славное местечко, да и попрохладнее будет”. Нашли машину, спустились куда я сказал, и вот те на — река течет в двух шагах от нас, а пекло то же самое. Нехотя перекинулись несколькими фразами, каждый думал о своем, и, рассеянно глядя один на дерево, другой на бегущую воду, без энтузиазма распили бутылочку коньяка "Наири”.
Ехать обратно машины не было, пришлось одолевать подъем пешком. Я углядел вдруг исполинского диаметра трубу, из нее прямо-таки потопом лила белая от пены вода. Мы с Андреем переглянулись и, не проронив ни слова, подошли, разделись и полезли под струю. Вот оно, блаженство... Долго, очень долго стояли мы под струей. Именно что в чем мать родила, без всякой там защиты, безоружные, бок о бок. Точь-в-точь братья...
— Библейский мир, — сказал Андрей, — Армения... В ее недрах жизнь, я ногами чую пульс... Оттого, должно быть, у вас и земля так тепла, и вода...

...Андрей с женой около месяца прожил в Ереване. Баграт Ованесян снимал первый свой фильм, "Терпкий виноград”. Тарковский был у него художественным руководителем и участвовал в съемках нескольких эпизодов.
Помню один из них: возвращается герой, без вести пропавший на войне, об этом сообщают его сестре, которую играла Галя Новенц.
— Галя, — предложил Тарковский, — как увидишь брата, сядь где стоишь, опустись на землю...
— И не кинуться навстречу? — удивилась Галя.
— Коленки-то подкосились, как бежать? Армянка вряд ли вынесет эту радость...
Мы планировали съездить в Эчмиадзин. Я позвонил приятелю, но машину так и не раздобыли. Ладно, думаю, не везти же человека на автобусе. Вышли, поймали такси. По дороге я объяснил водителю, кого везем, и попросил: если можно, подожди нас там. Водитель промолчал, но в Эчмиадзине терпеливо нас дожидался. Андрея привели в восторг Кафедральный собор, хачкары, церковь Гаяне, он был оживлен, расспрашивал, затеплил свечу. Церковь Рипсиме я оставил на обратный путь, на закуску.
Мы поднялись по лестнице во двор, побыли минуту-другую вместе, и Андрей внезапно попросил оставить его на полчаса одного.
Я спустился к такси, сказал водителю, что придется обождать.
— Все в порядке, — улыбнулся тот, — пойдем, пока то да се, выпьем кофе.
Парень был молодой, словоохотливый, расспрашивал о кино, об актерах; жаль, имя из головы вылетело.
Наконец двинулись в Ереван. Андрей, и вообще-то не говорун, и вовсе рта не раскрыл. Ушел в себя, отмалчивался... Почему ему захотелось одиночества, о чем он думал, что испытывал в армянском храме этот русский с головы до пят человек?
Нет, говорю себе, никаких вопросов, оставь человека в покое. Подъехали к моему дому в Ачапняке, и водитель — он провел с нами добрых три-четыре часа, — не взяв денег, сорвался и погнал с места в карьер. Обернулся и смеясь помахал нам рукой...
— Ты почему не заплатил? — полюбопытствовал Андрей.
— Сам, что ли, не видел? Укатил, и все...
— Твой знакомый? Родственник?
— Да нет... Просто уважил тебя, я же сказал кто ты.
— Вот те на, — поразился Андрей, — ничего не понимаю...
— Чего тут не понять? — сказал я со смехом. — Ты человек искусства, наш гость, а он армянин...
— Мда... С наскоку вас не раскусишь.
Поднялись на четвертый этаж, слегка запыхались и на миг остановились у дверей.
— Ваша Рипсиме — чудо, — сказал Андрей.

На снимках: Сос Саркисян и Мгер Мкртчян; с Шарлем Азнавуром и Альбертом Мкртчяном; на съемках фильма  "Гикор”. Слева - оператор и режиссер Сергей Исраелян, справа - режиссер Генрих Мальян.

http://www.nv.am/